ЧЕРЕЗ час
мое заявление с просьбой о зачислении в
экскурсоводы уже лежало в канцелярии Энгеля. А
сам он вел очередную экскурсию к Охотничьему
домику (так здесь по привычке называли бывший
царский дворец). Теперь я был не просто
участником экскурсии, а жадным учеником, ловил и
запоминал каждое слово, уже мысленно репетируя,
как это же буду произносить сам.
Нас окружали дремуче-лесистые горы, и по ним радиусами во все стороны от Поляны расходились неведомые мне тропы. Прошел я пока только по одной из них — на Ачишхо. А нужно разыскать одну за другой все, по каждой пройти, запомнить приметы, ложные развилки и повороты, уметь отыскать любой путь — иначе какой же я буду экскурсовод? Усвоить научное содержание экскурсии казалось более легким делом — ведь тут можно понять причины явлений, разобраться, что с чем связано... А в тропах? Думалось, что в них и не сыщешь никакой логики.
Первая же тропка, по которой мы двинулись, начиналась очень просто — прямо от турбазы — и шла круто вверх ореховым садом, пересекая широкие, почти горизонтальные дороги, с которых открывались прелестные виды Поляны. До первой такой дороги оказалось меньше десяти минут хода — совсем рядом с турбазой были объекты приятных прогулок, доступных даже для больных в престарелых.
Совсем иначе смотрю я теперь на открывающиеся мне пейзажи. Я как бы вступаю во владение ими и испытываю удовольствие от неожиданного чувства хозяина: стараюсь запомнить каждый красивый уголок, каждый живописный поворот дороги.
Кстати, Энгель даже о совсем обычных дорогах рассказывает интересные вещи. Ведь это были проложенные по специальному плану “пути к культурным участкам”. Их трассировали тут еще в начале столетия при планировке предполагавшегося курорта Романовска.
Крутая тропка вывела на верхний ярус шоссе, которое пришло сюда, сделав далекую, полого поднимающуюся петлю. Продолжается рассказ о дореволюционном прошлом Красной Поляны. Большую дачу, видную слева от шоссе, Энгель назвал Хомяковкой — ею владел деятель государственной думы Хомяков. С этого же перекрестка круто вверх взвилась тропка, искусно вырубленная лесенкой в камне по отвесной скале. А мы шли дальше по ленивым извивам шоссе, дышали живительным воздухом высей. Поляна, солнечная, приветливая, лежала под нами метров на двести ниже. Игрушечные домики белели в густой зелени садов.
Вот она, вся как на ладони, обозримая и попятная. Уже эта небольшая набранная нами высота позволяет видеть, как правильно и параллельно между собою вытянулись вдоль Мзымты четыре главные улицы поселка. И уже первая доза краеведческих сведений, почерпнутая от Энгеля, помогает видеть Поляну тоже как бы с высоты: с высоты сегодняшних знаний в глубину прошлых лет. Нам легко представить, что и эта четкая геометрия улиц досталась скромному поселку в наследство все от той же курортной планировки.
И рождается желание: увидеть Красную Поляну со всех вершин, с любых высот и воссоздать ее облик на разных этапах истории, чтобы вся она — и своим прошлым, и всей сложностью сегодняшней жизни — стала так же ясна и понятна, как при взгляде с этого карниза шоссе.
Вверх от белого “свитского” домика к дворцу вела тополевая аллея и прямолинейная пологая лестница из белых известняковых ступеней. Для царя? Нет, ее строили уже в советское время, когда во дворце помещался санаторий.
Вот и дворец. В скальной выемке, выбитой в крутом отроге Ачишхо, поставлен совсем но домик, а трехэтажный дом, крепко и складно скроенный, без признаков внешней роскоши. На площадке возле дома видны скучающие фигуры отдыхающих. А есть и развлекающиеся: одни режутся в домино, другие заняты биллиардом. Чувствую, что мне трудно понять этих людей: как можно скучать в этом удивительном горном мире, как можно променять па игру “в козла” прогулки по невиданной красоты окрестностям, восхождения на вершины, где можно встретить настоящих диких козлов...
Выходим над обрывом и понимаем, над какими кручами врублена в склон площадка дворца. Когда-то сюда подходил верхний виток шоссе, но его срезало большим оползнем. С бровки обрыва превосходный вид вверх по Мзымте и на Аибгу. Энгель показывает нам Псеашхо и говорит, что там проходит туристский маршрут на северный склон, к центру заповедника.
Рядом с дворцом еще один дом. Что если о нем спросят туристы? Ведь мне теперь надо все знать...
— Владимир Александрович! А это тоже для свиты?
— Нет, голубчик. Это дача генерала Драчевского. Она стояла раньше не здесь, а внизу, за Поляной, у Васильевского ручья. Ее перенесли сюда несколько лет назад, чтобы в доме отдыха было просторнее.
Меня пугает, сколько же всего должен знать краевед. Интересную историю могут иметь отдельные здания, обыкновенные дороги, подчас даже деревья, и все это нужно знать и помнить!
Спускаемся по той же лестнице к свитскому домику, а затем по хребтику, поросшему кустами понтийской аза-леи, срезаем ведший нас вверх виток шоссе. Выходим как раз на ту скальную лесенку, которая ушла от нас на подъеме вправо, и спускаемся по ее цельнокаменным ребристым ступеням на шоссе. Как приятно пересекать уже пройденный путь: увереннее ориентируешься, начинаешь ощущать себя как бы владельцем территории, обнятой кольцевым маршрутом. И насколько интереснее возвращаться не тем путем, каким поднимался!
Продолжаем спуск, но не по шоссе, а опять повой дорогой, мимо Хомяковки. Двухэтажная дача заняла пологое плечо отрога над самой Красной Поляной, можно сказать, “в бельэтаже” над поселком. Отсюда вниз устремляется еще более крутая тропка среди азалей, заставляющая вспомнить вчерашний спуск и боль в ногах, и вот уже журчит у наших ног тот же Дворцовый ручей, что струится у ворот турбазы.
Телеграмма домой: “Остаюсь Красной Поляне месяц экскурсоводом турбазы”. Справлюсь ли? Что же, с такой экскурсией, как сегодня, наверное, справлюсь.
С веранды туркабинета доносился звонкий декламирующий женский голос. В нем уже издали чувствовалось не только владение ораторским искусством, но, пожалуй, даже и злоупотребление им. Игра интонаций, взлеты и спады громкости, загадочные многоточия с паузами, а затем преподносимые с особым подчеркиванием “сюрпризы”, рассчитанные на аплодисменты.
Подойдя к веранде, я увидел через спины сидящих туристов лектора Клеопатру Васильевну, методистку, увильнувшую вчера от участия в спасательных партиях. Накрашенные губы, стрельчатые ресницы, глаза, оттененные косметикой. Дама владела аудиторией, вызывала, когда ей было нужно, смех, говорила с обескураживающим апломбом. К моему приходу она повествовала о свиноводстве. Я уже слышал, как просто и дельно рассказывал об этом Владимир Александрович. О, сегодняшний оратор подавал свинок под более острым соусом.
— Вы заметили, какие здесь изумительные высокопородистые свиньи?
Вопрос провоцировал слушателей на удивление и несогласие.
— Вы привыкли считать породистыми обязательно толстых, малоподвижных свиней? Для вас идеалом “свиной красоты” являются йоркширские глыбы жира? Но такая “свиная Венера” не найдет себе пищи в наших горах. Здешние свиньи сами поднимаются до тысячи метров без пастухов и пасутся на даровом подножном корму. Наши свиньи изящны, ловки и подвижны, как горные козочки. Вам придется изменить свои представления о совершенстве свиней и считать “горной Венерой” нашу длинноносую и длинноногую краснополянскую свинку.
— Так где же у нее сало?
— Наши свиньи ценны не салом, а вкусным мясом.
— А почему они черные?
Лекторша тут же назвала краснополянских свиней брюнетками и сообщила, что в создании этой породы участвовали дикие кабаны. Это наложило отпечаток и на масть, и на комплекцию домашних свиней.
По-видимому, раздел о свиноводстве был одним из коронных номеров в программе Клеопатры Васильевны.
Меньшее впечатление оставлял раздел лекции, посвященный лесным богатствам. Методистка жонглировала малознакомыми ей самой “показателями продуктивности” лесов и совсем запуталась в единицах измерения — получались какие-то “лесопилокубометры”. Но и путаясь, она не снижала задорно-безапелляционного тона.
Дама была щедра па переводы, так что со можно было смело принять за знатока черкесских языков. “Мзымта” она переводила “бешеная”, “Аибга” — “красавица”, “Псеашхо” оказывался “князем вод”. Даже название “Красная Поляна” было объявлено переводом с черкесского, но тут уже и я насторожился: Энгель объяснял это иначе.
Юность доверчива. Все удачные лекторские находки методистки я прилежно запоминал и “принимал на вооружение”. А если в некоторых местах этой победоносной лекции у меня и возникали сомнения, то я готов был отнести их за счет собственной неподготовленности.
В заключение Клеопатра Васильевна предложила осмотреть краснополянский дольмен. Он находится совсем рядом с базой.
Раздвинув кусты, мы подошли к неглубокой, выложенной крупными камнями яме. Я слышал, что дольмены должны возвышаться над землей: они строились домиком в виде куба из четырех на ребро поставленных цельнокаменных плит и пятой — такой же цельнокаменной крыши. Здесь же было только четыре стены, нацело вросшие в землю, и вместо домика получалось подобие колодца. В одной из стен — отверстие сантиметров тридцать в диаметре. По-видимому, в течение целых столетий к этому никому не нужному сооружению с окружающих пашен стаскивали камни, заваливали, засыпали его. Вот теперь мы и смотрим в дольмен, точно в яму. Кому-то понадобилось разбивать и сваливать циклопическую крышу. Очевидно, это шли поиски зарытых горцами кладов. Осколок крыши валялся рядом, а остальную часть плиты ухитрились куда-то уволочь.
Как и для чего допотопный безвестный народ громоздил эти “карточные домики” из многотонных камней и утыкал ими всю Европу и Азию — от Бретани до Ирана и Японии? Единый ли это был постепенно переселявшийся народ? Или, что вероятнее, разные племена на сходных этапах своей истории, при равной степени религиозных заблуждений строили такие усыпальницы, и переселялся не народ, а его приемы, обычаи — передавались, заимствовались, получали подражателей и продолжателей...
Видимо, методистка не знала о сколько-нибудь современных взглядах археологов на происхождение дольменов;
мне случайно пришлось года за два перед тем читать об этих загадочных сооружениях в каком-то журнале. Но тем артистичнее излагала она черкесскую легенду:
— Было время, когда в наших горах обитали большие и глупые, по очень добрые великаны. Они жили в пещерах и домов себе не строили. Но однажды они были покорены злыми и умными карликами. Эти-то карлики и заставили великанов соорудить такие дворцы. Размер окон был явно рассчитан на то, чтобы карликам можно было с триумфом въезжать в них верхом на зайцах!
Ни о результатах раскопок, обнаруживавших под дольменами погребения бронзового и железного веков, ни о том, что отверстия служили форточками “для вылета душ” (или по другим воззрениям — для кормления душ усопших), туристам не было сказано.
После обеда ту же группу Клеопатра Васильевна ведет по шоссе на Греческий мостик.
Все грознее впереди рычание Мзымты, все уже долина. В самом узком месте теснины через реку перекинут кажущийся ажурным, хотя и бревенчатый мост, старый и хилый. Уже издали он выглядит очень поэтично.
Подошли ближе к ревущей реке и остановились, пораженные. Разве можно было представить что-либо подобное, видя Мзымту сверху, с. шоссе? Даже сейчас, в межень, то есть в самую мелкую воду, река, ниспадая через крутые пороги, клокотала всей своей пенистой массой, образуя как бы неистощимо струящиеся глыбы голубовато-зеленого льда. Ничтожными водопроводными струйками показались мне вчерашние водопады Ачипсе по сравнению с этой Иматрой, с этой стремниной. Мы спустились вниз на более крутые камни, обгладываемые водой. Здесь ярость порогов ощущалась особенно сильно. Людей ежеминутно обдавало веерами брызг...
Вылезли наверх на мостик. На нас, словно пушка, уставилось из самого кипящего водоската толстенное бревно обхвата в два. Через пороги сплавляют лес. Какая же нужна была силища, чтобы этакое бревнище катить и перевертывать, как соломинку, поставить в центре порогов, как в городках, “на попа”, да еще и привалить один его конец накрепко камнями! А ниже моста Мзымта словно устала и разлилась тихим плесом. Со стороны шоссе когда-то давно к воде сползла высокая призматическая глыба — Монах. Упершись в русло, она застряла наподобие башни как раз на участке плеса.
Несколько человек, не сговариваясь, уже спускаются по осыпи, на ходу сбрасывая костюмы,— так велик соблазн искупаться. Могу ли я от них отстать? Вода нестерпимо холодная, но все равно — мы уже в реке и плывем... Эге, надо быть осторожным. Плес плесом, а течение и на зеркально гладком участке быстрое, того гляди унесет на следующие пороги!
Подплываю к отвесам Монаха — здесь заводь, в которой вода попадает как бы в тупик и возникают струи, описывающие круг даже против течения.
Интересно, глубоко ли здесь? Не прощупав рукой, куда и как уходит под воду каменный отвес, по-мальчишески вытянув руки вверх, спускаюсь для измерения глубины дна. Ноги коснулись камней, когда было уже “с ручками”. Отталкиваюсь ногою от дна, стремительно взлетаю вверх и... под водою же больно стукаюсь затылком о камень! Что такое? Под Монахом есть ниша. Туннель? Меня засосало течением под скалу, и теперь я в ловушке?
Инстинктивно перебираю в воде руками по каменному потолку, нависшему надо мной, и, еще не успев захлебнуться, добираюсь до края скользкого навеса. Еще миг — и голова на поверхности. Отфыркиваюсь. Чтобы течением снова не затянуло под глыбу, с силой отталкиваюсь ногами от каверзного камня и вылетаю на середину плеса.
Выбрался на берег в довольно жалком виде: дрожу, видимо, не только от холода. Происшествия никто не заметил. Этому я рад, но, значит, случись что — и не спасали бы.
Оделись, тронулись в обратный путь. Клеопатра Васильевна только теперь, когда мы уже убедились в мощи порогов, повела речь о гидроэнергетических ресурсах Мзымты и о величественных перспективах их освоения. Оказалось, что уже запроектировано построить па Мзымте полдюжины электростанций, притом одну из них на этом самом пороге, и тогда их энергия зальет светом и курорты побережья и Красную Поляну.
На турбазе встречаюсь со вчерашними спутниками по Ачишхо. Сегодня они ходили на Сланцевый рудник с другим экскурсоводом — Хустом. Прогулкой довольны, по руководителем возмущены.
— Послушайте, он нас хотел обмануть. В маршруте экскурсия семь километров в один конец, а он сводил километра за два, вместо рудника подвел к мастерской по обрезке сланцевых плиток и заявил, что дальше смотреть нечего. Ну, мы ему задали! Сводил-таки к самым Сланцам. Там так красиво...
Было обидно слышать, что даже при Энгеле, под его руководством, могут работать на турбазе равнодушные люди, лентяи. Завтра мне самому предстояло идти с Хустом в “учебную экскурсию” на те же Сланцы.
Вечер. Снова веранда. На этот раз не танцы, а песни. Приехала группа хороших и дружных певцов — украинцы. Какая прирожденная способность к многоголосому хоровому пению! По крайней мере у половины певцов естественная потребность и умение красиво вторить. А как ведут свою партию два глубоких бархатных баса, как выводят верха тенора!
То стонут, то ликуют голоса хора. Светлая терраса напоена звуками “Днипра”, “Спородыла молода дивчина”, “Ой на гори та жницы жнуть”...
Можно ли уйти от такого наслаждения? Устраиваюсь внизу у веранды, чтобы и видеть небо, и слышать хор, и самому подпевать в любимых местах...
У лесенки стоит заканчивающая свое вечернее дежурство Нина. Подхожу к ней, здороваюсь.
— Вот мы теперь и коллеги.
— Вы знаете, я как услыхала — смутилась.
— Почему же?
— Болтала с вами, как с временным гостем, разоткровенничалась, а теперь мы...
— Не расстаемся? Вот и хорошо, что заранее познакомились, и я уже лучше знаю о ваших невзгодах, чем вы о
моих...
Нина смолчала, по так, что я понял: друзья альпинисты при ней на мой счет проезжались. А может быть, видела, как я срывал объявление...
Как из ледяных родников, пьются чистые краснополянские рассветы и восходы. Каждый день — новый праздник красок, иные причуды облаков.
Ночью был неожиданный, неведомо откуда грянувший дождь, грохотала гроза. А к утру оставались от вылившихся за ночь туч лишь обрывки туманов, лепящиеся по горам. И что они только сделали со склоном, казалось, такой уже известной Аибги!
Когда я слушал краснолицего, я, откровенно говоря, не очень понимал, по каким его там падям и складкам носило. А сейчас — остатки туч залезли в каждую вмятину, выявили в лесном скате, который казался однообразным, столько неожиданных ветвлений, пазов. В покатости горы почувствовались большие лощины, параллельные гряды, отроги. Склон углубился, приобрел объемность, гора как бы отступила, дав почувствовать истинную даль расстояния. И от этого лишь еще внушительнее стала казаться Аибга.
Утром, позавтракав, подхожу к мрачноватому долговязому Хусту и отрекомендовываюсь учеником. Он без видимого удовольствия берется обучать меня пути на Сланцы.
— Ну что ж, коль начальство приказывает, значит, надо. А впрочем, это и хорошо, что вы появились. Значит, меня скорее отпустят с этой собачьей работы.
Вот оно как! От работы, о которой я думаю, как о счастье, человек бежит, ждет, когда его только отпустят, считает ее собачьей.
Группа была уже в сборе. Хуст мало заботился о своем внешнем виде; ходил даже на работе в растянутой майке и нескладно обвисших на худом теле трусах. Заговаривал он с группой вяло, казенно, нисколько не пытаясь скрыть, как ему надоело повторять слова о богатствах краснополянских недр и о преимуществах покрытия крыш кровельным сланцем по сравнению с дранкой, черепицей, толом, железом...
Путь от базы лежал по нижней дороге, полянами одичавших груш, после чего дорога превращалась в узкую тропку и спускалась к реке.
Здесь экскурсовод приглашал отклониться левее, заводил гостей на колхозную фруктосушилку и щедро кормил неучтенными сухофруктами, ссылаясь, что в их сборе в свое время немало помогли группы — пусть и не этих — туристов. Сегодня, стесненный моим присутствием, он заглянул сюда как бы мимоходом, но все же дал всей стае поклевать сладких груш; также мимоходом зашли мы и в камнерезный сарай, где лежали штабеля обрезанных аспидных досок. Здесь он ловко демонстрировал, как просто, словно лист бумаги, режутся пластины кровельного сланца особыми ножницами, как их расфасовывают по сортам, как лучшие плитки используют в качестве грифельных досок, а на соседних сарайчиках показывал образцы чешуйчатых сланцевых кровель.
Уходя из мастерской, гид шепнул мне:
— Вот, собственно, и все, что им нужно знать про эти самые сланцы. Так что ни на какие рудники можно и не ходить. Лучший маршрут отсюда в Эстонку за фруктами и на Мзымту — купаться... Ну, сегодня уж ради вас пройдемся полнометражным...
Вернулись к тропе, спустились с откоса к самым струям Мзымты и попали в уютный мирок скальных уступчиков, изящных ниш и расселин. Тропка, почти пропадая, лепилась по едва заметным ступенькам в каком-нибудь метре над водой.
Туристы весело шумят, помогают друг другу сохранять равновесие, кто-то из девушек, поскользнувшись, визжит — черпнула туфлей воду.
Именно этого места и старался избегать Хуст:
— Слишком долго здесь с бабами возишься. Пока их всех за ручку по камушкам да жердочкам переведешь...
С каких же мы разных планет люди! Ради одной этой карнизной тропки мне захотелось ежедневно приводить сюда новые и новые группы, чтобы видели — вот как у нас хорошо! А он смеет прятать эту прелесть от наших гостей, идет на обман.
По заросшей ольшаником пойме мы вышли к тонущему в садах поселку. Это главное селение эстонцев, центр их колхоза “Эдази”. Здесь Хуст довольно сухо рассказал об успехах эстонцев в молочном хозяйстве, упомянул, что главные их стада и молочная ферма находятся в горах, где-то почти у озера Кардывач. Было названо и количество едоков (253) и число дворов (67). Поспешно записываю в блокнот и еще ряд цифр, которых сразу не запомнишь: колхоз сеет 125 га, имеет 55 га садов, 50 лошадей и 120 коров.
Какой смысл в таком перечислении цифр? Что это, много или мало? Зато форма соблюдена, хозяйство “отражено” в материале экскурсии.
Идем мимо щедрых эстонских садов, мимо уютных светлых домиков с их подчеркнутой чистотой и порядком во дворах. Дорога минует однообразную пойму, пересекая заброшенные крупногалечные русла блуждающих рукавов Мзымты.
Впереди — скалы. Оказывается, и сюда от крайнего зигзага шоссе, ведущего к Охотничьему дворцу, проложена автомобильная дорога. И понятно — надо же вывозить продукцию со сланцевого рудника. Значит, карта, на которой шоссе кончалось тупиком в Красной Поляне, уже устарела.
Выбираемся на шоссейный балкон под отвесной скалой. Над рекой здесь всего метра четыре. А на самом мысу строители карниза не взорвали один столб породы, и он остался, как сторожевая башня, торчать над обрывом рядом с шоссе. Дорога проходит между отвесом и башней, как в ворота.
Стоит выйти за эту башню, и видно географически важное место — впадение в Мзымту реки Ачипсе. Наверху я видел, как она рождается из узеньких серебряных водопадов. Здесь, обогнув Ачишхо с севера и востока, приняв в себя воды многих ручьев с соседних хребтов, Ачипсе мчится уже многоводным потоком, имеет свой, отличный от Мзымты, цвет, более мутный,— это от ночного дождя, бушевавшего на Ачишхо.
Встречающиеся реки были, как две косы, сплетенные из множества струй. Ниже они сплетались в одну косу, но это происходило не сразу. Первую сотню метров две струи разного цвета текли рядом, почти не перемешиваясь.
Дорога быстро вывела к большому мосту через Ачипсе. Отсюда сразу стало видно: вблизи — цель похода — рудник, а вдали — совершенно новый ансамбль гор с громоздким Чугушом во главе.
Удивительно выглядела отсюда Аибга. Пятиглавая красавица, она при взгляде от устья Ачипсе стала трехглавой и была совершенно неузнаваема. Видны ли эти вершины из Красной Поляны? Попробовал спросить об этом Хуста. Он насмешливо ответил:
— Молодой человек, неужели вы думаете, что это меня когда-нибудь интересовало?
— А если спросят туристы?
— Дорогой мой, ведь они в основном тоже трезвый и нормальный народ, так что это и их не заинтересует.
После такого ответа я предпочел ни о чем больше не спрашивать наставника.
В горах назревали перемены. На Чугуш надвинулась лиловая туча, замигали первые молнии, прогрохотал несколько раз гром. Хуст с ненавистью взглянул на разыгрывающуюся стихию и стал суетливо торопить туристов возвращаться. Тяжелая серо-голубая мгла обложила и трезубец Аибги. Синева здесь сгущалась на глазах, и именно эта туча обещала более скорый дождь. Вместо того чтобы переждать грозу под прикрытием одного из домиков, форсированным маршем мы пошли через мост назад.
Не прошли и километра, как хлынул дождь, крупный, решительный. В минуту все были мокры до нитки, и поэтому прятаться у эстонцев, когда мы шли мимо поселка, уже не имело смысла.
Хуст со свирепым всепроклинающим видом устремился вперед по шоссе, не сказав ни прощального, ни подбадривающего слова покидаемым туристам. Скоро его долговязая фигура исчезла впереди в струях дождя. За ним устремился еще пяток “скороходов”. Остальная группа, растянувшись, как разбитая армия, шлепала понуро. Решаю держаться замыкающим, и эта возможность не спешить позволяет совсем по-новому понять природу горного ненастья.
Насквозь вымокшему человеку полнее понятна красота грозового дождя; ничто не сковывает, не пугает, не зовет искать укрытий. Словно смыты все мосты к отступлению, остаешься один на один со стихией и любуешься полной ее мощью.
Так вот какими ливнями вспоено твое обилие, черноморская природа! Если любишь тебя, твою роскошь и силу,— можно ли не любить эти животворные дожди, твоих поитслей?
А чтобы не наводить осеннего уныния, природа сопровождает свои возлияния световым и звуковым оформлением. Феерические вспышки, зигзаги, пунктиры, высекаемые молниями, оглушительные обвалы громов, десятикратно повторенные эхом в отрогах...
Переходим мостик через ручей со старой мельницей — Мельничный ручей (В Красной Поляне этим же именем нередко называют ручей, который Энгель именовал Дворцовым,— на нем тоже когда-то была мельница). На пути к руднику мы его перешагнули у устья, почти не заметив. Чуть повыше он все-таки вырыл большую долину. Мне не раз казалось странным, откуда у ручьев хватало силы на эту работу. Сегодня же, в ливень, ручей сам нам рассказывал, на что он способен. Не только по руслу, но и заливая метра па два ближайшие склоны, едва не перехлестывая через мостик шоссе, здесь с ревом катилась шоколадная масса не то воды, не то грязи, покрытая псиной слюной; в ней кипела бурая листва, мчались сучья деревьев, подчас проволакивало и увесистый ствол с необломанными ветвями, цеплявшимися за берега. На дне рокотали невидные сквозь жижу камни. Это было еще одно доказательство богатырского могущества горной природы. Вот на что способны невидимые в обычное время силы, и вот каковы они в часы своего пробуждения!
Ну и пусть этот Хуст посмеялся бы над моими восторгами. Лучше бы он мне позавидовал! Мокры мы с ним одинаково, но разве я не счастливее его?
Развилка шоссе. Одна ветвь идет влево, вниз, а другая — правее, чуть вверх. Кто-то из туристов выбирает правую дорогу. Именно по ней удалялись шедшие впереди.
Догадываюсь: ведь это же виток основного шоссе, ведущего к Охотничьему дворцу. Значит, конечно, нужно идти налево, по нижней дороге, мимо дольмена.
Направляю сюда отставшую часть туристов, а сам устремляюсь по верхней дороге; через километр нагоняю двоих, потом еще четверых. Показываю туристам поворот к базе — они, конечно, “проскочили бы” мимо, к Хомяковке, а то и ко дворцу...
Дождь не утихает. На базе далеко не вся группа. Значит, часть все-таки проскочила поворот. Они приходят еще через час, разозленные блужданиями. Конечно, полны негодования на бросившего их Хуста — хоть бы предупредил о развилке дорог!
У регистратуры людно, стоит автобус. На нем уезжает группа, с которой я ходил на Ачишхо. Несмотря на дождь, шутки, смех. Только двое не участвуют в общем оживлении — конечно, это краснолицый и его друг.
Автобус трогается. Энгель стоит с непокрытой головой под струями припустившего ливня и поднятой рукой напутствует удаляющуюся машину. Потом приглашает меня к себе в канцелярию.
— Ну, дорогой мой, вот что. Начинай мне теперь помогать.
— Как, уже?
— Этот, знаешь ли, Хуст — просто хлюст, вот он кто! И вчера и сегодня на пего одни жалобы. Туристов обманывал, нынче бросил группу под дождем, и люди блуждали. Я не стал дожидаться конца срока его работы и сейчас объявил ему, что он уволен. Поэтому завтра с вновь прибывшей группой попрошу пойти на Сланцы тебя.
Прямо сразу же, завтра? Смущенно и поэтому шутливо рапортующим голосом говорю:
— Что ж, рад стараться, если вы считаете меня дозревшим.
— Ну, дозрел не дозрел, а справляйся. Что неясно — спроси, посоветуемся. А пока помогай. Вон, смотри, кажется, еще автобус с гостями подходит. Это из санатория, однодневка. С ними надо будет побеседовать, послушай еще разок лекцию.
Из подъехавшего крытого автобуса выскакивает дядя в плаще с поднятым капюшоном — видимо, работник санатория — и бежит под дождем к Энгелю.
— С хорошей погодой, Владимир Александрович! Разрешите к вашему шалашу? Смотрите, как не повезло. Всё в облаках, даже верхи ущелья были закрыты. Только на вас и надежда.
Через пять минут, перепрыгивая через лужи и перебегая от дерева к дереву, экскурсанты добрались до веранды туркабинета. Туда же пришел и Энгель — с намокшими волосами и потеками на сером парусиновом костюме. Началась лекция.
Что он скажет сегодня о Красной Поляне, грохочущей, плачущей, когда не различить, кажется, ни одной черточки ее настоящей красы? Но именно с этого он и начинает:
— Трудно с вами, друзья, говорить, трудно вас убедить, что попали вы в климатический рай, на одну из лучших горноклиматических станций в Советском Союзе. Но даже в раю было бы слишком сухо, если бы там никогда не случались дожди. Вам нравится пышность наших лесов? Но потому они и пышны, что вот как щедро их поливает дождем. Конечно, гостям приходится терпеть да следить, как приползают с моря через ущелье Ахцу всё новые и новые тучи, то непрерывно, а то отдельными порциями. Приходят и на нас выливаются. Вот мы и ждем, пока они все не выльются... Вон и сейчас — вы видите? — со стороны ущелья к нам ползет новая порция влаги — у облака и форма длинная, вытянутая.
Действительно, прямо вдоль Мзымты из Ахцу протягивалась целая вереница белых колбасовидных дирижаблей. Эти облака, казалось, даже сохраняли форму ущелья, сквозь которое их двигало к нам ветром. Ближе к Поляне “колбасы” растворялись в сером тумане. Аибга была почти до подножий скрыта сплошной, временами грохочущей тучей. И тем более привлекательными оказывались слова Энгеля:
— А вот здесь перед нами (жест в сторону тучи) красуется многоглавая группа из пирамидальных вершин — наша Аибга.
И люди верили, каждый по-своему представляя себе невидимую красавицу, а Энгель тем временем уже рассказывал о ее лесах, об альпийских пастбищах, о сезонных кочевьях пастухов, о многом-многом новом и интересном в краснополянском хозяйстве, чего я не слышал 6 предыдущей лекции. Этот человек столько помнил и знал, что без напряжения черпал в своей памяти новые факты, легко избегая шаблонов и трафарета. Каждую лекцию он читал по-иному, не похоже на предыдущую, подобно вдохновенному поэту-импровизатору.
Кто выдумал басню о скуке экскурсионной работы, о вынужденности повторений? Две лекции Энгеля — где в них хоть одно повторение? Даже артисту, даже педагогу приходится повторяться гораздо больше, чем краеведу-экскурсоводу. Здесь перед тобою всегда новые люди. Иное состояние погоды, новое сочетание интересов, реплик, вопросов. Столько возможностей по-разному чередовать материал, группировать факты...
Аудитория уже вся в его власти, уже позабыла о ненастье, о том, что сорвался пикник. Люди и не думали, что их везут слушать лекцию, а выходило, что она будет самым ярким впечатлением за всю их поездку.
Час спустя читаю в книге отзывов:
“Спасибо В. А. Энгелю за увлекательную беседу. Были счастливы узнать столько хорошего о Красной Поляне, и вопреки проливному дождю увозим о ней самые солнечные воспоминания, уже любим Поляну и непременно будем в пей еще раз”.
Подобных записей десятки, сотни. Здесь же немало благодарили и обоих ботаников за экскурсии и даже Клеопатру Васильевну — за лекции; видимо, легковесность содержания возмещалась ее ораторским талантом. Много теплого в адрес проводников. Ни единой жалобы — а ведь трудное время, снабжение скудное, питание несытное — никак не но горным аппетитам...
А что написала уехавшая сегодня группа? Две записи. Первая — пишет староста — теплые слова от коллектива. А вторая... Тьфу, низость. Переждав, когда остальные уйдут, некие двое не удержались и напачкали в книге: тоном тренированных кляузников намекнули на обмер с мясным довольствием; указали, что замены обеда на ужин производятся якобы против желания туристов. Тем, кто хвалил Энгеля в этой книге, “пришивалась” чуть ли не политическая близорукость. Две подписи были преднамеренно неразборчивы.
Стало горько и муторно.
Четыре дня как я сам вожу экскурсии. И на Сланцы, и к Охотничьему дворцу, и на Греческий мостик. Я не только повторяю услышанное от предшественников, проштудированное из будущего путеводителя. Хочется высказывать и собственные наблюдения, да и в сообщаемых сведениях кое-что по-своему перегруппировать. С посещением Сланцев превосходно совмещался не только визит к дольмену, по и осмотр развалин древней каменной крепости у устья Ачипсе.
Возвращаться со Сланцев я решил всегда верхней дорогой, а у чахлого Мельничного ручья “исполнял” уже собственный “номер” — рассказ о могучем его разливе во время ливня.
Но поначалу, конечно, не все получалось гладко.
Выслушав названия окружающих вершин, меня спрашивали: — Скажите, а сколько раз вы на каждой из них побывали?
Каково отвечать на подобный вопрос, если и был-то всего один раз на одном Ачишхо?
Помню, первый раз не хватило мужества сказать правду, и я малодушно отвечал, что бываю главным образом на Ачишхо. Как унизительно жалко прозвучал этот уклончиво-лживый ответ. Нет, так нельзя. Зачем ложный авторитет, зачем важничать, набивать себе цену?
Бывали и худшие срывы. Однажды на Сланцевом руднике к группе подошел кто-то из рабочих и выслушал мои объяснения. Затем он отвел меня в сторону и сказал:
— Вижу, вы здесь новенький, вот и подошел послушать. Я здешний мастер. Был тут у вас такой худой, высокий — всё группы водил — тот много путал. Я ему говорил, да что толку. А за ним п вы повторяете. Штольню нашу шахтой называете, а это в горном деле не положено. И ход из нее не вниз, а вверх идет. Зачем же нам снизу породу поднимать, когда над нами целая гора хорошего сланца?
Мастер дал еще несколько ценных советов, рассказал, что в брак шли плитки с содержанием пирита — серного колчедана. Его кристаллы в виде золотых кубиков очень привлекали туристов. Только и вопросов, не золото ли это. Так на руднике и прозвали пирит туристским золотом.
Я был очень благодарен мастеру и ничего не стал скрывать от туристов, видевших нашу беседу. Напротив, попросил извинения и тут же исправил допущенные ошибки.
Однажды Энгель доверил мне даже провести беседу с санаторной однодневкой. И тут были люди, не очень склонные к слушанию лекций, а больше, видимо, мечтавшие о пикничке с коньячком.
Как мог, я старался подражать наставникам. Но читать с увлечением помогали прежде всего моя собственная, уже возникшая любовь к Красной Поляне и желание приобщить людей к этой любви.
Вечером меня требовательно ласково остановила Нина. С теплой серьезностью сказала:
— Я слушала вашу лекцию. Хорошо! Только Клеопатре подражать не обязательно. У вас есть что и самому им сказать. И потом — не надо с таким нажимом. Вы их немножко утомляете.
Милая Нина. Как доброжелательно она следит за моими первыми шагами. Наверное, она права: нужно рассказывать спокойнее.
У обоих ботаников кончился срок работы. Мне предстоит самому сопровождать большую группу на Ачишхо.
— Ну, найдешь дорогу?
— Ох, Владимир Александрович, прямо и не знаю. Ведь ходил тогда просто как турист, ничего не запоминал, не думал, что придется мне же идти с целой группой. Что, если собьюсь?
— Ладно, дам тебе па первый раз сопровождающего, нашего возчика, он знает тропу. А что касается пояснений — вспоминай, что слышал тогда.
Шутка сказать! Если бы я вел в тот раз хоть какую-нибудь запись! Георгий Владимирович говорил по каждому поводу какие-то золотые слова — и становилось ясно, какие деревья где растут, а где не растут, какова их история и польза для хозяйства, сроки цветения и созревания, названия лекарственных трав... Да разве я все это помню?
— Ничего, ничего,— успокаивал Энгель.— Пройдешь, поймешь, чего тебе не хватало, а вернешься — расспросишь работников Лесной станции.
Выходим в сопровождении грека Фемистокла. Учитываю весь свой опыт, стремлюсь держать группу в подчинении. Не даю себя обгонять. Незаметно останавливаюсь для передышек. Не удерживаюсь и от похвалы вырастающей на глазах Аибге. При этом пытаюсь и пояснить причины. Снизу горы выглядят ниже, сутулее. Взгляд скользит вверх по склону, и размер его скрадывается. А когда отойдешь подальше, да еще поднимешься, скат становится виден больше, всем своим фасом. При взгляде с противолежащих высот нам понятнее истинная высота хребта!
Чем дальше, тем яснее становилось, что я почти дословно помню каждую фразу Георгия Владимировича — настолько ярко врезались впечатления первого похода. После того как были уверенно названы все известные мне вечнозеленые кустарники — и лавровишня, и падуб, и понтийский рододендрон,— группа уже так уверилась в моем авторитете, что мне становилось страшно: ведь один какой-нибудь добавочный вопрос — и неминуемо проявилось бы мое ботаническое невежество...
В буковом лесу неприятность. Называю зигзагообразную тропу старой черкесской и наталкиваюсь на возражение одного из туристов, историка по специальности. Он высказывает сомнение, что эта тропа уцелела с черкесских времен, и говорит, что, наверное, жерди с тех пор должны были бы больше истлеть. Его предположение слышит Фемистокл и небрежно подтверждает:
— Эту тропу в двадцать пятом году делали. Заповедник делал. Этот жерди мой брат рубил.
Вот тебе и старьте черкесы! Значит, я неверно понял Георгия Владимировича. Тропе всего семь лет. Может быть, ее все-таки проложили по старой трассе? Этого Фемистокл не помнит. Да, важно проверять свои сведения и у местных жителей, старожилов.
С нетерпением жду карниза с широким видом. Мне удалось так подготовить туристов к долгому лесному подъему, что неожиданный выход над кручами с далеким обзором вызывает у них возгласы восторга.
Но... над видным впереди гребнем Ачишхо начинают густеть облака, сегодня гораздо раньше, чем в прошлый раз. Да и на других хребтах тоже не ладно: их на глазах укутывают плотные облачные шапки. У второй субальпийской поляны попадаем в туман. Фемистокл заявляет:
— Дальше никакой красота нет, пошли назад. Эк куда хватил! Он так уверен, что облака устойчивы и не развеются? Возражаю и заявляю, что, если он хочет, может отправляться. Тропу найдем и сами. Говорю так не без робости — ведь я в этом еще отнюдь не уверен. Но Фемистокл с удовольствием уходит вниз, и теперь я один отвечаю за экскурсию.
Сыро, пасмурно в облаках. Приуныли туристы. Обнадеживать ли мне их? Лучше не надо. Но какой-то цели достигнуть все-таки хочется. Ну хоть снежного пятнышка, что ли?
Оказывается, помогает в этих случаях и то, что увлеченно говоришь о второстепенных попутных деталях. Рассказал им про лес “с лебедиными шеями” — оцепили, заинтересовались. Ведь эти “шеи” были видны и в тумане. Напомнил об отсутствии леса на полянке с камнем. Рассказал о лавинах. Глядишь, за неимением прочего, и это заинтересовало. Когда мы вернулись, многие рассказывали:
— Видели лавинные прочесы. Представьте, прочесы от настоящих лавин!
Каким виноватым я себя чувствую за сегодняшнюю погоду! Нет, нужно сделать все, чтобы и из такого маршрута люди возвращались довольные и обогащенные.
Я нарочно ничего не сказал о метеостанции, так что лающая собачонка наблюдателей выкатилась под ноги совсем неожиданно для туристов. И знакомство с метеорологами, и гребневой пронизывающий ветерок с накрапывающим дождем, и кромешная облачность — все это как нельзя лучше иллюстрировало главный тезис: Ачишхо — мокрейшее место в стране.
Панорамы закрыты. Не радует и снег — совсем не то, что в ясный солнечный день.
Решаю идти к водопадам — ведь они должны быть видны и в тумане. Осторожно, ощупью распознаю дорогу. Косогор со снежниками. Острый перевал. Вот и нижний каскад.
У водопада меня покидает благоразумие. Почему не пробраться к рушащейся струе и не встать за нею, между нависающей скалой и летящей с нее водой? Для этого нужно подняться по крутой, почти без уступов, стене. Она мшистая, скользкая, ее увлажняют и туман и добирающиеся сюда водопадные брызги. В каком ослеплении меня понесло на эту стенку?
Со стороны это вовсе не страшно. Вверх лезть тоже не страшно. Вверх и левее, вверх и левее, все ближе к каскаду. Впрочем, тут уже страшнее: взглянешь вниз, и начинают дрожать ноги.
Еще шаг — и я за водопадом. Даже среди тумана красиво — видеть мир сквозь низвергающуюся воду, сквозь ажур струи, пены и брызг. Приятно было и поторжествовать в этакой позе перед своими подшефными... Счастье еще, что никто из них за мною не полез. А вот как теперь самому спуститься? Фу, да ведь я же еле держусь. А упасть и с этих трех-четырех метров можно так, что потом тебя будут нести. Только этого мне не хватало для “карьеры” экскурсовода!
Ноги дрожат, пальцы тщетно пытаются впиться в ничтожные закрапнкп, прихваты. Подолгу уминаю мокрый мох, чтобы нога не скользила, напрягаюсь так, что руки начинают нервно трястись. Вот еще метр преодолен. Ну, кажется, можно прыгать. Метров с полутора уже не страшно. Бухаюсь по колено в воду. И без того было не тепло, а тут еще такая ледяная ванна! Выливаю воду из ботинок, отжимаю концы штанин. Да-с, оконфузился, товарищ экскурсовод. Именно так делать и нельзя. Прежде чем влезть на скалу, подумай, можно ли с нее слезть — ведь эту истину я хорошо знал, и вот на тебе!
На обратном пути, пока идем по большому снегу к Острому перевалу, в облаках происходит перестройка. Совсем рядом прокатывается грозный громовой раскат, налетает шквалистый ветер, и начинает горохом сыпать проливной крупнокапельный, а потом и крупноструйчатый дождь. Можно было и не выливать воду из башмаков. В каких-нибудь двадцати метрах от Острого перевала останавливаемся, как пораженные громом, так сказать, в буквальном смысле слова: мы находимся в грозовой туче. Ослепляющий, охватывающий нас со всех сторон вспых сопровождается не последующим, а одновременным грохотом. Расстояние от места разряда до нашего слуха ничтожно, и звук достигает нас. почти не отставая от света.
Раньше верующие жители равнин считали нужным в промежутке между молнией и громом перекреститься — очевидно, после этого гром казался не таким страшным. Мы же и перекреститься не успели бы...
Из школьной физики вспомнилось: молнии предпочитают бить по выступающим вверх предметам. Зубцы гребня по обе стороны от Острого перевала были именно такими выступами. Каждый из нас чувствовал себя чуть ли не громоотводом. Наверное, поэтому, не сговариваясь, все мы сначала скорчились, съежились, потом даже сели на землю, а еще три-четыре удара молний, одновременных с громом, и вовсе прижали нас плашмя к земле. Так на войне распластываются люди, чтобы избежать осколков от разрывающегося снаряда. Хотелось врасти в эту гору, укрыться хоть под какую-нибудь травинку.
В довершение к прочим “удовольствиям” начался крупный град.
И длилось-то это всего, быть может, минут десять-пятнадцать, показалось же такое кроличье состояние целой вечностью.
И вдруг — именно вдруг — все прекратилось. Одним дуновением ветра с нас сдуло и тучу, и кончился град, и брызнуло откуда-то солнце, и гром стал слышаться с далеких вершин, со значительным опозданием после вспышек молний.
Остатки туч блуждали у нас под ногами. В просветы между облаками прорывалось солнце и освещало то пихтовый лес на соседнем хребте, то полосы снежников среди побуревшего криволесья на ближнем склоне. По лощинам гремели новорожденные дождевые ручьи.
Высота около 2000 метров. Рядом снега. Ледяной ветер. Мы мокры до нитки — каждого можно выжимать, выкручивать. Ощущаем обжигающий холод. И все-таки застываем на Остром перевале, ошеломленные послегрозовым хаосом света, туч, воды, ветра — что это, первый день творения?
Солнце уже клонится к вечеру, бьет косо сзади. Тени ложатся длинные. К ногам услужливо подползает клок облака, так что наши тени падают на него и — что за чудо? Перед нами на этом облаке вырастают фигуры великанов, окруженные сияющими кругами.
Будь мы мало-мальски суеверны — пожалуй, приняли бы это за самого господа бога. Но было легко понять, что перед нами наши собственные тени, они повторяли все наши движения. А вот кольцевое сияние — дивное, голубое внутри и розовое снаружи — это было уже явным преувеличением наших достоинств.
Давно ли мы жались к земле, жалкие и беспомощные? А сейчас мы стоим не только уцелевшие, но словно бы даже победившие грозную тучу. Больше того, мы видим на облаке самих себя в невиданном ореоле победителей. Мокрые, продрогшие, гордые!
Что это за зрелище? Кто-то, напрягая память, заявил, что читал о подобном сиянии как об оптическом явлении под названием глория. Уместный термин — ведь в переводе “глория” означает славу, великолепие. А тени великанов? Мне что-то похожее помнилось под именем брокенских призраков. Брокен — это на Гарце в Германии, место шабаша ведьм в вальпургиеву ночь. Что ж, и здесь этот хаос создает обстановку, для нечистой силы вполне подходящую.
Чудесное видение исчезло так же внезапно, как и возникло. Хохочущие над собственной божественностью, бежим с перевала, идем к метеостанции. Новая награда!
Грозою расчистило тучи не только у нас, но и на смежных хребтах. Нежданно распахнулись и бездны и дали. Люди и не подозревали, что находятся так высоко и могут так много увидеть.
Потрясенные продолжающимися чудесами, туристы едва успевали поворачиваться и говорить друг другу:
— А там-то! Нет, смотри-ка левее, левее-то что...
Горы были в остатках облачных клочьев, под косыми лучами солнца, клонящегося к закату. Зрелище, совсем не похожее на то, что я видел при первом походе на Ачиш-хо. Как хорошо, если каждое восхождение будет давать столько новых впечатлений!
С увлечением показываю и дальние Фишт с Оштеном и ближний Чугуш и Аибгу, и... только было я хотел начать убеждать, что отсюда видно и море, взглянул — и увидел отчетливую линию синего горизонта и неба. Вот же оно, несомненное море! Еще одна радость, прежде всего моя, нужная мне как основание для “хозяйской” уверенности, что море отсюда видно. Красота этой дали радует нас не меньше, чем причуды гор.
Уже поздно. Не попадает зуб на зуб. Пользуюсь случаем резюмировать:
— Ну, товарищи. Дальше “никакой красота нет”. Пошли назад.
Смеемся при воспоминании о нашем глубокомысленном прорицателе Фемистокле.
На базе нас встречает обеспокоенный Энгель. Он наблюдая грозу над Ачишхо и пытался представить себе наше состояние. А мы вернулись бодрые, довольные. Для нас истоплена горячая баня и приготовлен взамен ужина вкусный и обильный обед.
Перед последним в этом году подъемом на Ачишхо три дня бушевала непогода. Местные люди уверенно говорили, что в горах в это время шел снег. Настало первое ясное утро. Выйдя на улицу, я был ослеплен. Не только па дальних горах, по даже и на Аибге, ставшей было почти бесснежной, на всех се пирамидах сверкал свежий снег. Острая, пронзительная белизна на фоне лазурного, омытого ненастьем неба. Кто мог думать, что эти, уже и так покорившие меня горы способны еще настолько похорошеть?
На следующий же день я снова вел группу на Ачишхо. Не успевший стаять новый снежок начал попадаться уже от поляны с камнем, в “лебедином” лесу он лежал во многих местах, а альпийские лужайки покрывал сплошной пеленой.
Провел и эту группу на водопады. Не успел оглянуться — один из туристов уже лезет по скользкой стене — по тем самым уступчикам, где я недавно висел и дрожал в наказание за свое легкомыслие. Кричу ему: “Слезайте сейчас же!” Где там! Он подтягивается, ухватившись за очередной выступ, и вот он уже за водопадом. В полный голос, а нам еле слышно сквозь шум поды, кричит:
— Здесь хорошо, идите все сюда! Волнуюсь, ругаю себя за недосмотр. Остальные не понимают моего волнения, со стороны его позиция совсем не страшна. Но ведь я-то знаю, каково ему будет при спуске. Вот он возвращается. Шаг, другой. Его ноги скользят, дрожат, он всем телом жмется к скале, судорожно ищет руками зацепки и срывается — не там, откуда прыгал я, а выше и ближе к водопаду. Человек летит вдоль отвеса рядом с водопадной струей метра три и падает прямо в прозрачную воду, сквозь которую видны острые камни. У меня сжимается сердце. Но маленький голубоватый бассейн под водопадом нежданно оказывается настолько глубоким, что упавший исчезает в нем с головой, тут же выныривает а двумя-тремя взмахами уверенных саженок достигает берега.
Вылез мокрющий, сведенный холодом ледяной воды. Целехонек, хохочет. Что же, разве его мне ругать? Ругать надо прежде всего себя — не углядел. Раздеваем потерпевшего, а кругом нетающий свежевыпавший снег. Растираем, снимаем с себя кто что может. Загораживаем от женщин, отжимаем брюки. Хорошо, что все так кончилось...
Последний за осень поход на Ачишхо. Какими он наградил панорамами! Все было новым — все горы облачены в серебро, стали мраморными изваяниями, оказались еще более гордыми, чистыми, покоряющими.
Сентябрь кончился. Заканчивается и сезон на турбазе.
Проработав месяц, уезжаю, горячо благодарный Энгелю за такое поэтическое начало моей трудовой жизни. Зовет приезжать еще. Соглашаюсь, совсем не ведая, как и когда это окажется возможным. Ведь у меня другая жизнь, планы, цели. Не сказкою ли было все это здесь, внизу, и там, выше, над Красной Поляной?
В последний вечер перед моим отъездом Нина подходит к пианино (она видела, что я иногда вечерами бренчал на нем). Заказывает то один, то другой из известных романсов. На слух подбираю, конечно, не ручаясь за правильность аккомпанемента. Просит наиграть арию Шемаханской царицы. Основную мелодию в ней сопровождать легко, но колоратурную часть?.. Нина просит чуть снизить тональность и неожиданно начинает петь. И как петь!
У нее сильное и нежное лирическое сопрано, она им свободно владеет, поет с большим чувством. Стараюсь аккомпанировать едва-едва, а во время колоратурных переливов вообще смолкаю, чтобы не “мазать”. Мелодия зазывная, томительная, манящая, переливы сверкают, серебристые, как этот снег на вершинах. Но Нина вдруг прерывает пение, закашливается и в слезах бросается на грудь подошедшему Энгелю. Мы, несколько человек, очарованные ее пением, растеряны, не знаем, в чем дело. Владимир Александрович долго утешает ее и провожает всхлипывающую домой.
Наутро он мне рассказывает, что Нина — студентка консерватории по классу пения, что врачи запретили ей продолжать курс из-за туберкулеза. Она надеялась, что поправится в Красной Поляне. Вчерашнее пение было пробой, и теперь Нина в отчаянии. Да, слишком сыр для туберкулезников здешний климат. Недаром легочный санаторий, организованный в Охотничьем домике, просуществовал совсем недолго, а затем его заменили домом отдыха для вполне здоровых людей.
Меня увозит с последней группой экскурсионный автобус. Энгель и Нина стоят, подняв руки в прощальном приветствии.
Побежденный ли я уезжаю? Да, я побежден, потому что не побывал ни на Кардываче, ни на Рице. Но я побежден и в другом смысле, покорен Красной Поляной и теперь навсегда ее почитатель. Я, конечно, еще приеду сюда и побываю на самых далеких и недоступных озерах. Я буду еще победителем!