ПРИРУЧЕНИЕ ХРЕБТА АЧИШХО

ПЕРВЫЕ ОСЕЧКИ

СОЧИ на этот раз оживленнее: леса строек, рытвины и котлованы, спрямляется береговое шоссе, создастся комфортабельная автострада. И снова автобус в Поляну — но теперь я гляжу на весь путь по-хозяйски: знаю названия селений — Первинка, Молдовка, Казачий Брод. Знаю, что не случайно шоссе забирает левее на водораздельный кряж: это объезд нижнего ущелья Мзымты — Ахштырской теснины. Вон она, эта дикая поперечная расселина в первой от моря продольной горной гряде. А жаль, что шоссе прошло не по ней — туристы увидели бы уголок, по красоте мало уступающий Ахцу!

Радуюсь, что легко опознаю на местности многое из того, о чем читал в книгах или изучал по картам.

Вот под пологом леса мелькают узенькие деревца с кремово-розоватыми стволами и мелкокожистой листвой. Это самшит, знаменитая “кавказская пальма”. Тороплюсь рассказать об этом соседям — по виду туристам, едущим к нам на турбазу,— удобный случай показать им уже в пути то, о чем завтра придется упоминать в беседе на базе.

— Самшит узок и мелок не потому, что хил. Медленность роста возмещается редкой твердостью и прочностью его древесины. Он так тяжел, что тонет в воде. Из самшита изготовляют подшипники, ткацкие челноки, клише… Больше пяти миллионов пудов самшитовой древесины было вывезено из Абхазии за границу в царское время всего за полвека...

У петли перед подъемом к Голицынке шофер останавливает автобус и предлагает прогуляться. Я рад и смущен: меня уже принимают за экскурсовода, а я этой тропки не знаю. По счастью, все вокруг так зелено, так ново, что все лишь любуются и ни о чем не спрашивают. Мой престиж сохранен.

Метров двести тропы, и мы над обрывами Ахштырской расселины.

Известняковые кручи, где-то под ногами неведомые пещеры. Излучины Мзымты видны вплоть до моря. Какая прелесть в двух шагах от торной дороги! А многие в автомобилях мчат мимо и не знают об этом. Как просто было бы подвести шоссе к самому обрыву.

Перед въездом в Ахцу находится новый повод выступить в роли гида: слева от нас остаются развалины Свято-Троицкого монастыря. К рассказу об этом прислушиваются не только туристы, но и другие пассажиры, видимо, местные жители. Возможно, и они не все знают, что монастырь основан в 1902 году староафонскпм отцом Маркианом. Душ тридцать монашеской братии прельстилось тогда этим, как думали, сулившим выгоды “предприятием” — ведь монастырь строился у дороги, ведущей к “царскому курорту” — Романовску. “Место бойкое, — рассудили монахи, — будут заезжать именитые гости, перепадут и царские милости”. Но надежды не оправдались. Курорт, не развившись, захирел, и монахи оказались в глуши, в стороне от дорог, — никакого потока постояльцев. Пришлось в поте лица добывать себе пропитание — заготовлять лес, ухаживать за садами, разводить пчел. Не понравилась такая жизнь, и отшельники, бросив свою обитель, разбежались.

Но вот и ущелье. Как приятно говорить о его природе и истории, когда находишься вместе со слушателями в самой теснине! За рассказами о строительстве дороги ловлю себя на том, что не сразу замечаю новую для меня июньскую красоту и свежесть ущелья — зелень на его кручах буквально облита белой пеной цветущего жасмина.

Кто-то из пассажиров показывает вверх на отвесы:

— Вон, вон!

Что там? Где? Говорят о каких-то ломах. Да, я тоже читал, что на скалах на большой высоте над шоссе рабочими были оставлены два лома. Одни авторы утверждали, что это было сделано напоказ: дескать, вот над какой высью и кручей люди трудились. По другим объяснениям, ломы остались в скалах потому, что рабочие сорвались в пропасть.

Я это помню, но — первый конфуз — на быстром ходу машины сам не могу рассмотреть ломов. Где уж показывать их спутникам! Зато скоро туннель, и я повторяю рассказы Онгеля о фостиковском походе и о схватке в ущелье Ахцу. Ведь именно здесь у памятника и липы-плахи разыгралась трагедия гибели двадцати восьми красноармейцев.

Неожиданно местный житель, сидящий рядом с шофером, словно обливает меня ушатом холодной воды.

— Неправильно, товарищ, ты говоришь. Хвостиков не только с Псеашхо шел, а двумя перевалами сразу — часть с Псеашхо, а часть с Аишха. У него было двадцать тысяч, а в Поляне стоял только батальон красных, да и у того первую заставу — целую роту — белые захватили в Эстонке. И неверно, что от Поляны до ущелья без боя отступили. У Девичьих Слез (“Девичьими слезами” здесь давно уже окрестили ажурный струйчатый водопад, брызжущий с обрыва на шоссе неподалеку от Греческого мостика) дали бой.

Второй бой дали у Кепши, тут много потеряли пленными. Никакого обхода с предательством не было. Просто белые часть перестреляли за туннелем, а часть порубили выше туннеля — на липе. И было их не двадцать восемь, а тридцать семь человек, а спасся тридцать восьмой, Гусев. Он к нам на Кепшу приполз, мы его лечили и прятали...

Это уже похуже, чем не заметить двух ломов.

Я сконфуженно бормочу благодарность, пытаюсь узнать фамилию нежданного оппонента, ссылаюсь, что черпал. сведения из рукописи краеведа Берсенева. Но житель Кепши даже не удостаивает меня ответом.

Забегая вперед, скажу, что вечером я поведал об этом казусе Энгелю, и он меня успокоил: по его мнению, в цифрах опровергавший, быть может, и был прав, что же касается предательства, то, вероятно, не случайно именно житель Кепши отрицал его: там могут жить люди, связанные с этим делом и до сих пор заметающие следы. Но все это я узнал лишь вечером; а пока — каково сидеть, поперхнувшись, не раскрывая рта, и не говорить соседям ни о том, что проехали эту самую Кепшу, ни о Девичьих Слезах (их показывает сам шофер), ни даже о Греческом мостике...

Временами в просветах между ближними лесными хребтами появляются высокие горы. Среди них я узнаю лишь трапецию и пирамиду Псеашхо — они, как и осенью, сверкают снегами. А что это за гора с плоской луговой вершиной высовывается справа? Меня спрашивают, но я не знаю. Обращаются еще к одному местному жителю (опровергший меня пассажир сошел в Кенгае). Этот уверенно и даже несколько пренебрежительно говорит:

— То Аибга.

Что? Эта тупая лысая вершина — Аибга? Пятиглавая краснополянская красавица? Не смею ни возразить, ни высказать недоверие. А вдруг и действительно отсюда Аибга выглядит так неказисто?

Нет, даже хорошо, что столькими неудачами встречает меня сегодня Поляна! Новичку, еще так мало знающему район, грозила опасность зазнаться, удовлетвориться дешевыми успехами Клеопатры Васильевны. А нужно еще многому учиться, разузнавать, сопоставлять.

И кто бы он ни был, сегодняшний критик из местных жителей, нужно использовать и такой источник сведений об истории края.

СОБИНОВСКАЯ БАШНЯ

Энгель встречает меня деловой, озабоченный и буквально забрасывает рекомендациями и поручениями. Его база в прорыве, прошлогодние экскурсоводы разбежались, Нет и славной Нины — она переехала куда-то в Ростов, и Энгель потерял ее из виду.

Обязанности методиста: вести вступительные беседы, организовывать дальние походы самодеятельных туристов, управлять штатом экскурсоводов (которых нет!) и проводников, пополнять туркабинет коллекциями, схемами, описаниями маршрутов...

Что ж, это мне но душе. Только не буду ли я ежедневно прикован к базе, и не выйдет ли так, что опять не придется увидеть ни Кардывача. ни Рицы? И как справляться без таких ботаников, как водивший меня на Ачишхо Георгий Владимирович или Кожевников? Кто будет сопровождать группы на Ачишхо? Фемистокл, у которого “дальше никакой красота пет”? Разве можно допустить, чтобы люди недополучали стольких удовольствий, ходили, не обогащаясь знаниями? Нет. База должна работать с прежней славой.

Между делом решаю вопрос, где мне жить. Хотелось поселиться па даче “Чайка”, но теперь она уже не принадлежит турбазе. Дачу заняла контора изыскателей Гплроэлектропроекта (строительство электростанции на Мзымте становилось реальностью).

Мне давно нравилась трехэтажная белая дача с черной готической крышей, когда-то принадлежавшая артисту Собинову. Ее так и называли “Собиновка”.

Великий артист побывал в Красной Поляне незадолго перед первой мировой войной и полюбил этот уголок. В 1914—1915 годах и была выстроена для него эта поэтическая вилла с башней. Подобно Охотничьему дворцу, она прилепилась, как на балконе, в выемке крутого склона на отроге Ачишхо. Можно представить себе, как красиво и свободно мог литься голос певца с террас этой дачи над тихой Поляной...

Но Энгель берег комнатки Собиновки на случай приезда каких-либо почетных гостей. Впрочем, у дачи есть еще башня, образующая в сущности ее четвертый этаж.

Прошу у Энгеля разрешения жить в этой чудесной скворешнице. Он улыбается:

— Голубчик, но ведь там нет двери. Башня не запирается.

— Да так ли для меня это важно?

Поднимаюсь по деревянной лесенке. Просторная Комната с окнами на все четыре стороны. Четыре окна — четыре дивных картины. Там сияют еще не стаявшими снегами Аишхи, тут Аибга, рядом вся Поляна и вид вниз по Мзымте к Ахцу. Это же наслаждение жить здесь, в полном смысле слова над Красной Поляной!

Переехал и чудесно зажил в башне без дверей и замков. И никто не обидел меня, не обманул... Только облака навещали Собиновку без спроса. Сколько раз, просыпаясь на рассвете, когда Поляну охватывало прилегшее в долине на ночь облачко, я ловил руками космы тумана, заглядывавшие прямо в окна и падавшие росой на подушку.

КОЛЬЦЕВЫЕ МАРШРУТЫ

Первое, что мне захотелось изменить в прежней туристической практике — это все прогулочные маршруты превратить в кольцевые.

На пути туда и обратно туристы не должны ни километра идти по одной и той же дороге. Отправляясь на экскурсии по ближайшим маршрутам, включаю в поиски троп самих подопечных. Веду их на Греческий мостик, а при возвращении, не скрывая, что сам недавно в этих местах, приглашаю свернуть на какую-нибудь тропку, чтобы разведать новый, более интересный путь.

Нередко мои спутники так увлекались поисками, что чувствовали себя чуть ли не землепроходцами, прокладывающими пути в неведомых странах, хотя все это и происходило в ближайших окрестностях Красной Поляны.

Почему мы водили на Греческий мостик и туда и обратно по пыльному шоссе? Ведь от “Чайки” можно спускаться живописной тропкой вдоль Бешенки. Эта своенравная речонка пенится, над ней смыкаются купы деревьев, образуя зеленый туннель. Путь на километр короче, а насколько приятнее! И как хороши еще одни пороги на Мзымте, там, где вода Бешенки, словно спрыгивая с трамплина, образует устьевые каскады!

А экскурсия по самой Красной Поляне? Энгель любил заканчивать ее выше “Чайки”, на кругозоре у дачи Кулаковка. Но водил он экскурсантов к этому кругозору улицами. А насколько живее, интереснее другой путь! От базы — по Дворцовому ручью. За школой мост через Бешенку, и уже вне поселка — чудесная карнизная дорога по лесистому склону отрога Ачишхо. С нее хороши и виды Красной Поляны и панорама Псеашхо. И совсем не заметен подъем. Спускаясь с кругозора к “Чайке”, туристы всегда удивляются, что успели так высоко подняться.

С одной из групп устраиваю более дальний поиск по той же верхней косогорной дороге, но не спускаясь к Кулаковке. Это старинная, вероятно еще черкесская, дорога на Медовеевку. Держим путь к обособленной лесистой вершинке, что видна прямо из поселка. На маковке лес прорублен, и там установлен геодезистами тригонометрический знак. С седловины, обособившей вершинку, открывается долина речки Монашки, сестры нашей Бешенки. Все поймут, если и безыменную вершину с вышкой назвать горкой Монашкой.

На седловине бросаем торную дорогу и сворачиваем влево по хребтику. Пять минут хода по устлавшей гребень прошлогодней листве, и мы у треноги — именно такой широкий обзор и нужен геодезистам.

Как на ладони лежит вдалеке Красная Поляна. Вырос, словно вознесся, ансамбль обоих Псеашхо и луговых Аишха. А от всех пирамид Аибги осталась лишь одна, передняя,— это “торец” многоглавого хребта. Верх правой части пирамиды безлесный, светло-зеленый. Так вот какую лысую гору мы видели из автобуса! Хорошо, что я не оспаривал тогда пассажира, правильно назвавшего ее Аибгой.

Надо развить особую пространственную память и стереометрическое воображение, чтобы предугадывать, как может меняться облик одного и того же хребта, если смотреть на него с разных сторон. Луга, видные справа на Аибге,— это, видимо, уже тыльная сторона горы по отношению к Красной Поляне.

Милая горка Монашка! Как я полюбил этот ясный кругозор! Не мною он найден, расчистили его геодезисты. Но оценка его “полезности” для туристов — моя, и радость сотен людей, которые будут посещать его в последующие годы, всегда будет в какой-то мере и моей радостью. К тому же ведь это вершина, хоть маленькая, а все-таки вершина. Она доступна туристам любого возраста. Пожилые и даже сердечно больные люди пройдут сюда без труда и смогут испытать наслаждение — находиться над Красной Поляной, хотя бы на такой небольшой высоте.

Как бы посмотрев на себя со стороны, я вдруг ощутил себя... коллекционером!

Мало ли что любят коллекционировать люди — марки, спичечные коробки, монеты. В детстве я коллекционировал трамвайные билеты, потом более полезные предметы — растения, репродукции картин, портреты. А разве не правомерно “коллекционирование” не писанных маслом, а реально существующих живописных пейзажей? И разве не обязан я знать наперечет все панорамные точки, откуда так же хорошо или еще лучше видна полюбившаяся мне Поляна?

С плеча у Хомяковки... С Чайкинского кругозора под Кулаковкой... С Южного кругозора у метеостанции... Теперь с горки Монашки... Растет моя коллекция драгоценных, не втиснутых ни в какие рамки ландшафтов! И эта коллекция — не в подвалах скупого рыцаря и не у спекулянта для перепродажи. Вся она — людям, чтобы больше видели, лучше знали, полнее наслаждались. Как, наверное, хороша Красная Поляна при взгляде с Аибги? Не знать, не видеть такой картины — ведь это же растрата радости! Нет, я побываю на всех окружающих высотах, учту все бельведеры (бельведер — прекрасный вид), создам исчерпывающую их коллекцию и помогу тысячам туристов, не меньше чем устроитель художественного музея своим посетителям.

Без троп, хватаясь за стволы деревьев, спускаемся с вершины Монашки по направлению к Мзымте. Неплохая тренировка для туристов перед большими подъемами. Здесь можно испытать людей на отсев. Тех, кто запищит на этом спуске, не следует брать с собой и на Ачишхо.

На ногах съезжаем вниз по склону вместе с оползнями прошлогодней листвы. У некоторых ноги дрожат, приходится подавать руку — видимо, им не участвовать в восхождении на Ачишхо. Вскоре “сваливаемся” на карнизную тропку, которая выбегает к площадке над страшным отвесом. Мы оказались высоко над шоссе (слышим гудки машин). В бездне под нами Мзымта и Греческий мостик. Вот и еще один эффектный пейзаж для моей коллекции.

Теперь уж без тропы не спустишься. Подчиняемся тропке, и вскоре она выводит нас в обход отвеса к знакомому изгибу шоссе.

Итак, разведан большой круговой маршрут по окрестностям. Красной Поляны. Часть его — от базы к Охотничьему дворцу и спуск в Поляну — известна мне еще с первого сезона. Теперь я знаю, что его стоит продлить: путь к горке Монашке, спуск в лоб к Греческому мостику и возврат в поселок по Бешенке. Большой путь. Старикам он, пожалуй, не под силу, а молодые туристы прошагают по нему с удовольствием.

Как приятно сознавать, что теперь не я подчинен ранее разработанным маршрутам, а сам намечаю, совершенствую, сам варьирую и комбинирую их!

На базу прибывают так называемые радиальные туристы. У них путевки на десять дней, чтобы совершать экскурсии по радиусам от базы. Но многие из них рассматривают базу как дом отдыха и не собираются ни в какие походы. Так напомним им, что они все же туристы! Ведь даже самым малоподвижным из них доступны такие близкие и несложные маршруты.

Пробую отправлять в подобные прогулки туристов одних, без сопровождения, дав им лишь беглые наброски — кроки пути. Первые же такие попытки привели к прекрасным результатам. Люди возвращались не только довольные виденным, по и гордые тем, что самостоятельно ориентировались в пути. Это повлекло за собой далеко идущие последствия.

Легкие азбучные маршруты заражали людей туризмом. После первого самостоятельного путешествия они обычно просили дать им кроки других направлений. Раззадоренные первыми успехами, решались с чертежами в руках идти даже на Ачишхо и Псеашхо.

ЗАОЧНЫЙ ГИД

Я почувствовал, что, инструктируя таким образом самостоятельно идущие группы, могу и один, без экскурсоводов, справиться с множеством туристов.

Заочное вождение экскурсий! Это было что-то новое и с первых же шагов приносило неплохие плоды. Попробую посылать людей и выше в горы. Если, не имея никакого опыта, нахожу дорогу в горах я сам, то почему ее не найдут проинструктированные мною туристы? Ведь они будут смотреть на все как бы моими глазами!

Сказано — сделано! При первом же в этом сезоне подъеме на еще седой от раннелетнего снега Ачишхо начинаю глазомерную съемку тропы. Слежу за приметами и ориентирами, за всем, что может смутить экскурсантов. Моя собственная неопытность в туризме, пожалуй, даже помогает мне легко представить себе их сомнения. После моста через Бешенку следует держаться правых троп. Наношу на чертеж два опасных развилка, Сосновую скалу, жердочки двух переправ через Бешенку. Изображаю все извивы тропы, прослеживаю все спрямления. Вот и первый карниз с широким видом на Аибгу, Ахаг и Поляну. Так и пишу на схеме: вид на Ахаг. Полянка с камнем, лес “с лебедиными шеями”... На верхних полянах правые тропы, особенно заманчивые на спуске. Здесь ставлю запретительный знак: не сворачивать — ведь я еще и сам не знаю, куда они ведут. Озерцо, метеостанция. Наношу на чертеж кругозоры. Почему они не имеют названий? Нужно навести порядок в хозяйстве! Договариваюсь с метеорологами (живут какие-то новые старички супруги), что будем впредь именовать обе их вершинки Северным и Южным кругозорами. У Южного подписываю: вид на Аибгу, Поляну и море; у Северного — на Чугуш и на Фишт с Оштепом...

Чертеж готов! На обратном пути проверяю себя, кое-что поправляю. Завтра с таким же листком в руках пущу сюда первую группу туристов.

Вечером, несмотря на усталость, облюбовываю симпатичную супружескую пару, уже ходившую со мною с Монашки по трудному спуску, и уговариваю их идти на Ачишхо без сопровождения. Наизусть черчу кроки, предупреждаю о запрещенных развилках, и туристы, вначале было колебавшиеся, соглашаются. Им сообщены и имена вершин, и названия деревьев и кустарников, и сведения о лавинах. Я буду как бы незримо сопровождать людей в пути и даже заочно обогащать путешественников познавательным материалом.

Выписываю у Энгеля продукты (он сначала сомневается — отпускать ли? — приходится и его уговаривать), заказываю кухне оставить на вечер обед, выправляю пропуск в заповедник, утром сам бужу, тороплю и не без волнения отправляю супругов в путь.

День провожу за оборудованием туркабинета: прибиваю плитки из сланца, пишу плакат с перечнем экскурсионных объектов, составляю глазомерный план Красной Поляны с трассами ближних маршрутов, а мысль то и Дело устремляется к людям, которые никогда не бывали в горах и идут по заповедному лесу на высокий хребет с одной моей бумажкой в руках. Найдут ли? Вернутся ли? Не случится ли чего с ними? День ясный, и даже по вечно мокрому Ачишхо ползают только разрозненные перемежающиеся облака.

На шумной веранде столовой ужин. За столами только что приехавшая группа радиальников, уже знающая, что двое отпущены в горы без проводника, с одним чертежиком. И когда появляются эти двое — веселые, бодрые, светящиеся от полученных впечатлений, всем становится ясно — это они, с Ачишхо. На веранде вспыхивают аплодисменты.

Путешественники тут же рассказывают, что видели, где шли.

— Как все совпадало с планом! Нас как за руку провели,— говорили они,— мы все поняли, все увидели.

Результат превзошел мои ожидания. Радиальники, которые еще сегодня считали, что приехали на десять дней в “дом отдыха” и не помышляли ни о каких восхождениях, выражают бурное желание завтра же отправиться на Ачишхо и, конечно, самостоятельно.

Наутро группа уходит. Я снова волнуюсь: тогда было двое, а сейчас в горах без проводника сразу пятнадцать человек! Но вечером все повторяется. За ужином очередная партия приехавших видит, как пятнадцать туристов возвращаются с Ачишхо с песней и — везет же людям — сообщают, что только что на спуске повстречали медведя!

На базе создается особая атмосфера: прибывающие сами тянутся в горы, и вскоре я чувствую, что непозволительно мало знаю. Гости того и гляди потребуют кроки и на другие хребты. Значит, скорее искать, разведывать новые тропы!

УРОК НЕДОЗВОЛЕННОГО

Прежде всего надо закончить покорение Ачишхо — ведь и па этом ближайшем хребте я знаю всего один стандартный маршрут.

В конце июня поднимаюсь на Ачишхо с группой экскурсоводов из Сочи. Собратья по работе — с ними надо делиться всем, что знаешь. Привез их сам Лев Николаевич Берсенев, сочинский краевед. Это участник гражданской войны (все тело в убедительных шрамах), друг Николая Островского. Берсеневский труд о Поляне я читал в позапрошлом году еще в рукописи, а год назад он вышел отдельной книжкой. Теперь сам автор присутствует на моей беседе о Поляне, слушает с интересом и недоверием: много нового, такого, чего не знают сочинские краеведы.

Берсенев старый охотник. Не удивительно поэтому, что он указывает мне на некоторые неточности в моем рассказе о животных заповедника. Поправляет кое-что в сообщаемых мной сведениях о гражданской войне на Кавказе — ведь он живой свидетель и участник этих событий. Но по истории Черкесии и особенно поляны Кбаадэ мне есть что возразить на его замечания. Спорим прямо при слушателях — сочинским экскурсоводам это тоже полезно. Показываю свои конспекты статей Торнау, Духовского, Старка. Берсенев набрасывается на них, жадно делает выписки...

Утро хмурое, и значительная часть прибывших уклоняется от похода. Иду с немногими. У Берсенева далеко зашедший туберкулез, этот человек уже отходил по высоким горам.

Теперь, когда в памяти больше тридцати подъемов на Ачишхо, трудно вспомнить, при каком восхождении что случалось, какая была погода, сколько радостей приносили кругозоры, как портили или как украшали их облака, наконец, какие когда были спутники. А спутники бывали разные: то восторженные, восприимчивые к окружающей их красоте, то угрюмые, раздосадованные тем, что полезли “на эту проклятую гору”. Чаще так думали “туристы поневоле”: под видом путевок в дом отдыха людей премировали путевками на радиальные маршруты турбаз. Общий дух восхождений заражал и таких “туристов”, но бывало, что премированный шел вместе с другими в горы, пыхтя и кряхтя, а на привалах отдувался и ворчал:

— Вот это наградили! Самим бы им такую премию!

Бывали туристы и такого узкоспортивного склада, которых интересовали только километраж, метраж, темп ходьбы и которые были безразличны к достоинствам пейзажей и к загадкам природы. Такими оказались и некоторые гости-экскурсоводы. Мой план разведывать с ними вместе новые тропы их совсем не увлек. Невольно думалось: какие же они краеведы? Чем они могут заинтересовать, увлечь своих экскурсантов, если сами ничем не интересуются, ничему не удивляются. Механизированные манекены со счетчиками метража на ногах. Пришлось опять ограничиться той же дорогой. Нам не повезло — на гребне стлался туман. К счастью, большинство спутников решили уже от метеостанции дернуться на базу, и я лишь с тремя более живыми и интересующимися ребятами пошел дальше. Ведь водопады хороши и в тумане.

Упорство name было вознаграждено. Водопады в начале лета полноводны и шумны. Полюбовались нижними каскадами, поднимаемся к вышележащей ступени.

Рушащаяся пенная вода — как она бодрит, как поднимает настроение, снимает усталость. Хочется что-то совершить, куда-то подняться, чего-то достичь...

Оставляю спутников над обрывом, ведущим к нижним водопадам, и беру на подъем по покатому снежнику — захотелось взобраться хоть немного повыше. Снег плотный, ячеистый — из ячеек получается что-то вроде ступенек. Но дальше склон становится круче, шагаю менее уверенно и, наконец, взглянув вниз, чувствую, что мне страшно даже стоять, а что падать с такой высоты и вовсе не годится. Снежник идет мимо стоящих сбоку спутников и выходит внизу прямо на уступ, с которого свергается нижний водопад. Понимаю, что сделал ошибку: полез без охранения по такому крутому снегу. У альпинистов это наверняка возбраняется. Полез, забыв свое же правило: прежде, чем влезать на склон, оцени, можно ли с него слезть!

Сделал попытку спуститься шага на три — нет, не могу. Ноги дрожат, скользят, совсем как у моих недавних подопечных на тренировочном спуске с Монашки. Спутники снизу видят, что я замешкался и весело кричат:

— Скатывайся прямо к нам!

Легко им говорить “скатывайся”. От крутизны кружится голова, а обрыв, которым заканчивается снежник, не обещает ничего хорошего: никакой лыжник не захочет прыгнуть с такого трамплина. Но получается так, что буквально через несколько секунд после повторного приглашения “скатиться” я поскользнулся и упал на бок. Беспомощно царапаю руками жесткий бугорчатый снег и чувствую, что уже качусь ногами вниз, увлекаемый неодолимой силой,— пять, десять, пятнадцать метров — все быстрее, быстрее. Надо удержаться во что бы то ни стало! Прижимаюсь локтем к снегу, но это плотный зернистый фирн, шершавый, как наждак, он до боли обжигает кожу. Сейчас я стремительно промчусь мимо моих спутников, стоящих рядом со снежником. Но они, цепочкой держась за руки, выбегают на снег, и один из них, придерживаемый другими, падает на меня, больно прижимая тело к обледеневшему фирну. Встаю пошатываясь, спутники смеются, но я лишь напряженно улыбаюсь. Рукава у меня засучены. Правая рука от кисти до локтя — сплошная ссадина, горит, как ошпаренная.

Товарищи, оказывается, даже не знали, что я упал нечаянно. Им показалось, что просто я сразу исполнил их приглашение “скатиться”, и они, спокойно страхуя друг друга, перехватили меня “в полете”, после того как я промчался уже около тридцати метров. Правда, темп моего падения напугал и их самих. Но только теперь по моим ссадинам они увидели, что дело было нешуточное.

Я не удержался и прошел вниз по уже более пологому снежнику к водопадному обрыву, где фирн оканчивался. Отвес метров в сорок был головокружителен. Меня даже замутило от запоздалого страха. Имею ли я право посылать туристов одних в горы, если еще сам способен делать подобные глупости?

АЧИШХО С ЦЕЙЛОНОМ

К веранде турбазы подошел по-полевому просто и собранно одетый человек с обветренно-загорелым мужественным лицом и отрекомендовался:

— Профессор Пузанов, зоолог. Только что пересек заповедник по Главному маршруту. Лошадей и груз оставил у конторы Южного отдела, а остановиться хотел бы у вас на базе.

Я был еще достаточно далек от естественных наук и ведающих ими авторитетов. Поэтому и не предполагал, что передо мною один из виднейших зоогеографов страны, известный путешественник, по книгам которого мне предстоит учиться. С нормальным гостеприимством дежурного “хозяина гостиницы” я “обслужил” гостя рядом советов, отвел в регистратуру, представил Энгелю, проводил в отдельную комнату на Собиновке и на прощание даже предложил свои консультации по району. Профессор деликатно отказался, но зато согласился участвовать в ближайшем подъеме на Аташхо.

На этот раз мне повезло. Ивану Ивановичу Пузанову хотелось провести на гребне хребта ночь, чтобы затем располагать целым днем для коллекционирования птиц на горных лугах (право “научного отстрела” было дано ему заповедником).

Вышли после обеда, когда гора уже нахлобучила на свои лбы густейшие облака. Я уверенно обещал профессору, что к вечеру тучи уйдут, и мы будем вознаграждены панорамами заката... Правда, я и сам еще не был вечером на Ачишхо, но знал, что так обычно бывает, а значит, должно быть и в этот раз. С нами шел юноша-коллектор, стрелявший зоологу птиц, и еще один турист, по фамилии Петюнин, сухой и постный блондин в пенсне, назвавший себя преподавателем географии.

Уже вскоре после Сосновой скалы мы погрузились в скользкий туман. Ни одна панорама не окрылила нас на подъеме. Петюнин начал ворчать, зачем и для чего мы идем. На полянке с камнем я напряг все свои способности, чтобы поярче рассказать, как замечательна при ясной погоде открывающаяся отсюда перспектива. Петюнин несколько раз вступал со мною в спор, заявляя, что высотные зоны леса должны сменять одна другую не на тех отметках, которые называл я, а на тех, которые оп запомнил из учебника. Профессор вступился за меня и пояснил, что цифры высот зон могут меняться на различных склонах — на южных, на припеке, подниматься выше, а на северных, теневых, спускаться ниже. Петюнин начал возражать и профессору, сварливо доказывая ему какими-то примерами из Альп и Гималаев, какова должна быть природа на Кавказе.

Я в те дни был еще далек и от страноведения, так что не мог судить, насколько справедливые вещи высказывал о столь дальних горах наш спутник: помню только, что Иван Иванович Пузанов очень терпеливо выслушивал нотации Петюнина и лишь изредка мягко ему возражал, про Альпы и Гималаи, в частности.

О, как тоскливо и утомительно лезть в этой сырости — кажется, поневоле и не так разворчишься. Вот и верхние поляны с озерцами, вот метеостанция — а уже наступает вечер, без намека на закатные краски и панорамы, и туман в сумерках становится особенно тягостным, угнетающим, беспросветным.

Я просто в отчаянии, что мой чудесный Ачишхо, а с ним и я сам так скомпрометированы, и все еще пытаюсь внушить спутникам, как в действительности хорошо на этом хребте... Но тут не удерживается от ворчливой фразы и Иван Иванович:

— Все вы, экскурсоводы, такие — вас только и слушай. На какую вершину ни пойдешь — всегда так же вот красно обещают, а приходишь — и не видать ничего. Довелось мне на Цейлоне на Адамов пик подниматься, там тоже гиды были, сулили-сулили панорамы самые волшебные, а пришли и сидели вот в таком же тумане, как этот... Только представьте, как это обидно, Адамов пик — ведь один же раз в жизни...

Растерянный от неожиданности, спрашиваю:

— Это правда? Вы сами были на Цейлоне? (Надо вспомнить, какими небывалыми казались в тридцатых годах зарубежные экспедиции наших натуралистов, да еще в такие невероятные страны, как Цейлон.)

Уже совсем стемнело, когда облака стали исчезать, и нас наградила за все наше терпение дивная звездная ночь. Иван Иванович не захотел ночевать в здании метеостанции, и мы разложили костерок неподалеку от Северного кругозора.

Тут только я узнал, в каких дальних странах бывал этот человек. Как о простом и реальном рассказывал он о Малакке и Японии, Китае и Сингапуре, об Аравии и Египте, о своем путешествии в Судан.

— О такой провинции, как Европа, я уже и не говорю. Для натуралиста ее столицы и комфортабельные дороги с отелями давали несравненно меньше, чем эти азиатские и африканские страны.

Поучавший нас Петюнин, поняв наконец неуместность своих нравоучений, пожаловался на холод и отправился спать под крышу метеостанции. Мы остались с Иваном Ивановичем и его коллектором, втроем у пылающего костра. Как сказки Шехерезады, звучали рассказы профессора о роскоши экваториальной природы, о ее лианах и пальмах, обезьянах и крокодилах. А для меня чудом был сам человек, который видел все это, реальный, живой путешественник (до того путешественники были для меня только книжными персонажами).

С особенным волнением Иван Иванович рассказал и прославленной талипотовой пальме Цейлона, о чудо-дереве, раз в жизни цветущем и после этого умирающем. С каким-то смущением профессор добавил:

— Об этом у меня даже стихи написаны... И он прочитал свой сонет о “красе всех пальм цейлонских — галипоте”.

— Так, значит, вы еще и поэт!

Этот человек все более вырастал в моих глазах. Какое же это счастье столько объездить и так сочетать в себе страсть к науке, путешествиям и искусству... Столько видеть и уметь об этом поведать людям! Иван Иванович рассказал, что писать стихи начал поздно, но с большим увлечением, что решающее влияние на него оказал в этом отношении крымский поэт Волошин...

Долго, долго, чуть не до рассвета просидели мы у костра, читая друг другу стихи — и свои и чужие.

В остром холоде ночи весело трещал костерок, разрывая тьму. Небо сияло мириадами искр, пылью Млечного Пути, крупными гвоздями ковша Медведицы... По двум передним “гвоздям” легко отыскивалась Полярная звезда. Глядя на нее, Иван Иванович сказал:

— А на Цейлоне она лежит на самом горизонте, так что из-за дымки ее и не разглядишь...

Этот человек видел места, где даже небо, наше северное небо, как бы опрокинуто набок, так что и Полярная звезда, над полюсом красующаяся в зените, укладывается на горизонт... Значит, реальны, достижимы и не просто формально занимают место в учебниках эти несбыточно далекие страны...

АЧИШХО В ПЕТЛЕ

Наутро, взбодренные холодом, проспав всего каких-нибудь три-четыре часа, мы чувствовали себя окрыленными, сильными, легкими на подъем. А холодная ночь у костра с рассказами о жарких странах и пальмах, со стихами Волошина и самого Пузанова уже сейчас становилась словно приснившейся, невероятной.

Петюнин, ночевавший под крышей, вышел, чертыхаясь и ворча. Он и в комнате не мог спать, ему было одновременно и холодно и душно.

Утро в горах. Мое первое утро на гребне хребта. Сколько в нем обновляющей свежести! Как чеканны все грани вершин, как росисты луга, каким безграничным выглядит вставшее, кажется выше всякого горизонта, море...

Позавтракав у костра, идем к водопадам. Берсенев меня еще на базе раздразнил рассказом о том, что, переночевав на метеостанции, можно успеть обойти Ачишхо вкруговую, с заходом на главную его вершину и со спуском через западную часть хребта, мимо так называемых Греческих балаганов. Теперь это можно было осуществить.

Уже через час мы были у водопадов и начали подниматься левее верхних каскадов. Коварный снежник, по которому я когда-то падал, оставили справа от себя — нашли в рододендронах подобие тропки и вскоре вышли над водопадными отвесами. Оказалось, что мы попали еще не на самый верхний этаж ступенчатых верховьев Ачипсе. Новая пологая ступень ее днища была ограждена сзади столь же крутой стеной отвесов. С них речка низвергалась еще одним водопадом. Значит, две группы водопадов, которые я посещал до сих пор, нужно считать не нижними и верхними, а нижними и средними, верхним же можно называть только этот одинокий каскад.

Так начались открытия. Не будем бояться этого громкого слова. Конечно, я знал, что окружающие горы давно открыты, нанесены на подробные карты. Даже па дореволюционной одноверстке, наверное, можно отыскать и пересчитать все эти водопадные уступы.

И все же здесь начинались мои собственные поиски, открытия для себя, которые я старался скорое превратить в радость для других. Каждый пик, кругозор, водопад, самостоятельно мною найденный пли хотя бы только оцененный в качестве туристского объекта, был награждающей находкой, вырастал в своей ценности, приносил счастье мне и обещал приносить его многим...

На площадке ниже каскада почему-то стоит палатка. В ней два медовеевских пастуха, рядом стадо овец. Оказывается, на этой окраине заповедника разрешен выпас.

Ачишхо и в прошлом служил для выпаса скота медовеевцев и даже назывался у черкесов “Медозюи-Кушх” (пастбище медозюев).

Поднимаемся еще на одну ступень. Над одиноким каскадом расположен крутостенный амфитеатр с плоским днищем и осыпями под скалистыми склонами. Вознесенная к небу скальная чаша — мир таинственного уединения, торжественного и сурового. В конце июня цирк был еще весь полон снега. Снежники несколькими полотнищами спускались к “арене” цирка по склонам, сходясь на ней в едином снежном пятне. Отсюда и рождается Ачипсе. С днища чаши совсем нетрудно подняться на зубцы главных вершин Ачишхо. Жаль только, что вокруг них уже толкутся космы рождающихся туманов.

Где же мы находимся? Пожалуй, можно попробовать определиться но вершинам хребта. Перед нами тыльная по отношению к Красной Поляне сторона ачишхо. Значит, видные из Поляны зубцы этого хребта можно пересчитать отсюда в обратном порядке.

Вот перед нами Зуб, он кажется вторым слева, если смотреть из Поляны. Правее него для нас та вершина, что выглядит из Поляны самой левой. Но разве это вершина? Это же плечевидный выступ, а хребет уходит под прямым углом, удаляясь от Красной Поляны, и при этом продолжает еще подниматься. Следовательно, из Поляны и не видна главная вершина Ачишхо, она спрятана сзади за этим плечом! А мы-то снизу показывали левую горку как вершину!

Хорошо, что я в этом вовремя разобрался. Иначе не знаю, выбрались ли бы мы благополучно из своего кругового рейда.

Взбираемся на гребень. Внизу впереди уже сплошные облака, но ощущение высоты и вероятной огромности кругозора остается. Под нами страшные отвесы, зловеще уходящие в густую толчею клочьев тумана. Осторожно шагаем вдоль обрыва.

Но что это? Слева отвес, а справа от наших ног зияет глубокая длинная трещина всего сантиметров сорок шириной. Значит... Значит, весь этот край хребта, как говорят геоморфологи, отседает вдоль трещины u bot-bo! оборвется многотонной глыбищей. Скорее от края! Ведь наши шаги могут оказаться тем малым толчком, который только и нужен, чтобы висящая глыба оторвалась. Насколько же надо быть внимательным! Какие неожиданные опасности подстерегают туриста высоко в горах!

Над гребнем визгливо кричат черные птицы — альпийские галки. Время от времени раздаются выстрелы: коллектор добывает Ивану Ивановичу птиц — не только гадок, но и горных тетеревов, выпархивающих из-под ног.

Легко поднимаемся на угловое колено хребта. Отсюда к уже упомянутой невидной из Красной Поляны вершине ведет участок гребня, такой пологий, что, кажется, по нему можно проехать на велосипеде. Впрочем, такое ощущение длится недолго. Ближе к пику на гребне начинается что-то странное: какой чудак натащил сюда столько каменьев? На высшей части гребня крупные камни лежат валом, грудами, словно их кто-то нарочно нагромоздил здесь друг на друга. И даже вершина неожиданно оказывается такою же кучей камней!

Иван Иванович поясняет, что именно так выглядят гребневые россыпи, то есть остатки самых стойких горных пород, уцелевших от разрушения. А более податливые, некогда связывавшие их частицы вымыты дождями, выдуты ветрами, унесены вниз по склонам. Значит, эти камни ниоткуда сюда не втащены! Это руины самой, в прошлом более высокой вершины, самого гребня. Хребет увенчан собственными развалинами!

Мы на вершине Ачишхо. Пусть туман скрывает дали — радует и чисто спортивное достижение: ведь мы не на каких-то буграх у метеостанции, куда обычно ходят туристы, а на самой макушке хребта!

Теперь предстояло выбирать спуск. Туманное месиво выглядело зловеще: как в нем нащупать тропу? Как обезопасить себя от внезапного выхода над обрывами? Спутники уже вознамерились было брать прямо с вершины на спуск, но я обеспокоился, что тогда мы выйдем не к Бешенке, а к Монашке или, что еще хуже, к Чвежипсе — ведь и ее истоки начинаются где-то тут же, у вершин Ачишхо.

Энгель рассказывал о туристах, решивших спуститься с Ачишхо без тропы: увидели внизу речку, да и предположили, что здесь каждая струя воды выведет к Мзымте. А речка-то оказалась Ачипсе, с руслом, лишенным троп, заваленная дроволомом. Петлю в два десятка километров делает эта речка по непролазным дебрям, прежде чем впасть в Мзымту у Сланцевого рудника. Помаялись заблудившиеся немало. Лишь на третьи сутки их, голодных и оборванных, обнаружили в среднем течении Ачипсе наблюдатели заповедника, посланные на поиски. Четыре года спустя я сам пройду этот путь без троп, изучая речные террасы, и пойму, что значит “спуститься по первой попавшейся речке”. А тогда, в 1934 году, налицо были только неопытность, предостережение Энгеля да воспоминание о блужданиях краснолицего позапрошлой осенью...

Итак, ни в коем случае не спускаться с первого попавшегося склона. Обострившимся (от ответственности, что ли?) пространственным чувством ощущаю, что нам нужно вернуться к плечу главной вершины, видимому из Поляны. Крупно шагаем по “велосипедному” гребню. Вот и плечо (гребень резко поворачивает влево к отседающей глыбище и Зубу). Стараюсь представить контур гребня, спускающегося по диагонали к горизонту, — линию, видную из Поляны. Надо держаться самого “конька” хребта, чтобы обойти страшные отвесы, зияющие слева. Ныряем в зловещий мутный туман.

Спуск без троп градусов под тридцать крутизны. Скользим, то и дело съезжаем, хватаясь за колючки. Неожиданно выясняется, что ворчливый Петюнин не способен без нашей помощи сделать ни шагу дальше. У него боязнь пространства, и он не может спускаться. Бедняга и не знал за собою этого недостатка, когда решался лезть в гору. Вдвоем с Иваном Ивановичем чуть не под руки стаскиваем его шаг за шагом но травянистому склону, сами едва удерживаясь на ногах.

Цветущий луг с анемонами и примулами не радует — сейчас он только мокр, скользок и неудобен для ходьбы. Но вот и коровьи следы. На такие кручи ходят пастись коровы? Пользуемся этим, чтобы подбодрить спутника. Он дрожит и сердится — боится, что мы заблудились, и от этого становится еще менее уверенным в себе. Мы понимаем, что это психоз, а ему не объяснишь.

Терпеливо, сотню за сотней метров сбрасываем высоту. Пожалуй, пора уже брать левее? Прислушаемся, что это за звон. В густом молоке тумана что-то позвякивает влево и внизу от нас. Да это же колокольчики коров! Там стадо, а значит, близко и балаганы. Решительнее ныряем в зловещую муть. Минут через десять оказываемся у скалистого “когтя”, который торчит на спускающемся коньке хребта. На седловине под Когтем развалины каменного коша, и тут же рядом, как привидение, выступает из тумана побрякивающая бубенчиком корова. Милая, путеводная ты наша звезда!

От развалин, конечно, есть уже тропка. Метров на триста под нами слышен лай собак и мычание коров. Еще полчаса мучаемся с Петюниным и входим в поселок из драночных домиков — это и есть Греческие балаганы. Спускаясь, мы пересекли границу заповедника — она проходит как раз через Коготь.

Странный жилой нагорный мир: дымят очаги, пахнет жареным луком, свежими сырами. И удивительно много людей. Видно, тут обитают совсем не одни пастухи. У хижин сидят покуривающие старики и занятые шитьем и вязаньем старухи, копошится детвора... Тихие скучноватые будни среди какого-то библейского умиротворения и, пожалуй, библейской же архаичности. Жители балаганов принимают нас почтительно — знают, что отыскать путь с вершины в тумане — дело не легкое.

Устраиваем привал, прежде всего чтобы успокоить и привести в равновесие Петюнина. Расспрашиваем жителей, чем они тут заняты. Узнаём, что пасут и доят коров, делают сыр, бьют масло.

— Для чего же у вас тут столько народу?

— А это для нас вроде курорта. Старики и дети на перевал, как на дачу, на нее лето жить из Поляны переезжают. Отдыхать хорошо, воздух хороший.

— На какой перевал?

— Вот на этот.

Поселок стоял среди крутого склона на чуть более пологом уступе, и я не сразу понял, что русское слово “перевал” греки употребляют вовсе не в настоящем его значении. Для них это не перевальная точка дороги через хребет, а синоним любого пастбища, будь оно хоть на круче.

Дальше пас ведет сама вьючная тропа, где Петюнин шагает уже храбрее и даже решается спрямлять зигзаги. За какой-нибудь час выходим к сухому руслу притока Бешенки н вдоль него па уже знакомую мне главную дорогу Ачишхо. Психоз у Петюнина полностью прекратился — с нами идет вполне здоровый, лишь немного смущенный человек.

На базе рапортую Энгелю и Берсеневу, что круговой маршрут по Ачишхо пройден. Конечно, этот путь для однодневного похода труден, да и при ночлеге в горах доступен только более тренированным и умеющим ориентироваться туристам. У меня возникает поспешное заключение: если мы даже в тумане сумели найти спуск с вершины — насколько же проще спуститься с нее в ясную погоду, имея в руках кроки!

Профессор Пузанов вскоре уезжает, побывав еще (увы, уже без меня) на Аибге. Разве мог бы я поверить тогда, что через четверть века я буду счастлив послать Ивану Ивановичу свою книжку с описанием моего собственного путешествия на Цейлон!

ТРОПА ХМЕЛЕВСКОГО

Я давно, еще со времени блужданий краснолицего, слышал, что на склонах Аибги существует большой красивый водопад. Надо было его разыскать, что я и делал не раз при возвращении с очередными группами со Сланцевого рудника. Из первого поиска вернулся смущенный. Тропы отыскивались и терялись, а водопада не было. Зато с Аибги великолепно просматривались склоны противолежащего Ачишхо и прорезающая их долина Мельничного ручья. Спокойный лесистый хребет, не внушавший никаких опасений, в верховьях этого ручья вдруг обрывался большой грядой скал. Вот ведь над какими утесами рискуешь оказаться, спускаясь без тропы!

Неожиданно это наблюдение вскоре пригодилось. В один из ближайших вечеров работников базы срочно вызвали местные власти. В маленьком доме отдыха, приютившемся высоко над Красной Поляной, пропал одни из отдыхающих. Ушел куда-то утром и не вернулся. На его поиски брошены были наблюдатели заповедника, лесники, проводники и охотники. Из Сочи вызвали машину со служебными собаками.

Сидим с Энгелем и Берсеневым у председателя поселкового совета над картой. Вот отсюда гость вышел. Наверное, тоже пошел прогуляться “в горку”. По кручам, сквозь густые кусты и лианы добрался до гребня, а гребень лесистый — никаких панорам. Начал спускаться и вот тут-то...

И вот тут-то я чувствую, что мне открывается простой геометрический закон: человек, спускающийся без тропы, невольно стремится идти вниз по склону к ближайшему тальвегу (руслу). Тратить силы на подъем от дна лощины ужо не хочется, и человек продолжает двигаться, подчиняясь руслу. А если оно ступенчато, перемежается с водопадными уступами? Тогда путешественник неминуемо повиснет над водопадами, а при попытке спуститься с них рискует разбиться или искалечиться.

Передо мною ясно встают виденные недавно отвесы в верховьях Мельничного ручья. К его же долине обращен склон, на котором уютно укрылся дом отдыха — невидная из Красной Поляны дача, бывшая Наумовка. Да, гость мог дойти и до гребня, а на спуске любой из отвершков долины Мельничного ручья должен был привести пропавшего именно к этим отвесам.

Энгель молчит в нерешительности. Берсеневу же такое предположение кажется убедительным, и именно сюда решают бросить основные силы ищущих. А я получаю задание подняться на Ачишхо и там с одним из метеорологов вести поиски сверху, с Эстонских полян. Досадно, что попадаю не на главное направление, но в этом есть и выигрыш: попутно я познакомлюсь с восточной частью хребта, с новым вариантом кругового маршрута по Ачпшхо.

Со мной вызвались идти два молодых туриста. Быстро получаем продукты и медикаменты (мало ли в каком состоянии можно встретить пропавшего?) и, невзирая на вечернее время, идем на хребет. Ответственность задания придаст силы, и мы поднимаемся к метеостанции за два с половиной часа вместо обычных четырех. В сумерках осматриваем ближайшие к станции участки. Тут уж пришлось и покричать — в нарушение правил заповедника.

Мой второй вечер в горах. Но на этот раз нигде ни облачка. Во всю свою неизмеримую даль распласталась панорама. Меркнут глуби долин, а вершины еще продолжают спять, словно сами излучают лиловый и розовый свет. Четкой чертой отделяется от неба море.

Переночевали у метеорологов. В три часа утра были уже на ногах. Наскоро перекусили и двинулись в путь. Нас охватил жгучий холод рассветных сумерек. Задание гласило: пройти до Эстонских полян, отыскать начало тропы, спускающейся прямо к Красной Поляне — к участку Хмелевского, и по пути при помощи поперечных прочесов просмотреть местность на километр влево от тропы.

С каким удовольствием на этот раз я пошел новой тропой — от соблазна сбиться на ее развилки сам столько раз предостерегал туристов. Вскоре все ветвления слились в одну большую тропу, промоченную “солнышками” — красными пятнами на зарубках (так в заповеднике метят экскурсионные пути, но этот почему-то был забыт проводниками).

Перелесками из гнутых буков, мимо невзрачных болотистых озерец и через ребристый скальный гребешок тропа вывела на привольные поляны, место, где когда-то были выпасы скота из Эстонки.

Кругозор с этих полян наградил нас всею ослепительностью солнечного восхода. При закате поочередно гасли, а теперь одна за другой вспыхивали в лучах солнца сначала самые высокие, потом более низкие вершины, а остатки мрака все глубже заползали в складки долин.

Луга пестрели ковром примул, генциан и причудливых белых подснежников (Этот цветок называется орптронпумом, а по-русски совсем прозаично — песьим зубом; впрочем, это буквальный перевод прежнего латинского названия растения Erythronium dens canis, где “дэнс канис” и означает “зуб пса”. Теперь этот вид эритрониума называется caucasicum, то есть просто кавказским) с длинными вычурно загнутыми лепестками, желто-коричневыми у сердцевины. А вот и еще цветок, не встречавшийся раньше: коричнево-лиловый бокальчик (виданное ли дело — коричневые цветы!), и все лепестки в бурых и желтых крапинках. Рябой цветок за это и прозван рябчиком. Пожалуй, приятнее латинское его название: фритиллярия.

Под уступом лугового плато нам открылось безыменное озеро, скромное, осененное ветвями совсем русских березок. Уголок, словно чудом перенесенный сюда с далекого севера, из аксаковских, из тургеневских мест. Отсюда, ответвляясь от тропы с “солнышками”, и идет тропа на участок Хмелевского, одного из первых исследователей флоры и климата Красной Поляны. Будет справедливо назвать этим именем и озеро и тропу.

Теперь все внимание поискам.

Начало тропы, ныряющей с луговины на спуск в лес, находим по зарубке на опушке. Аукаемся, всматриваемся в следы. Иногда делаем петли влево, прочесывая лес.

Пологая дорожка неожиданно выводит к обрыву — невольно замираем. Не столько от его крутизны, сколько от глубины долины и прелести вида на совсем близкую, прямо у ног легшую Красную Поляну. Как до нее отсюда близко — не семь, а каких-нибудь три километра. Я уже уверен, что и Эстонские поляны, и поэтическое озерцо Хмелевского, и, наконец, эта осыпь с лучшим из всех мне известных видов Красной Поляны — все это великолепные узловые точки будущего краткого кругового маршрута по Ачишхо.

Прощаемся с осыпью, пересекаем ручей, текущий к Бешенке, и начинаем крутой спуск по буковому лесу. Тропа завалена прошлогодней листвой, но ноги ее сами чувствуют. Местами помогают и заплывшие старые зарубки на стволах бука (здесь без “солнышек”). Делаем еще несколько петель влево, ломясь лесом без троп. Аукаемся — откликов нет.

Путь утомительный. Слишком прямолинейно, по самому коньку круто снижающегося отрога, проложена тропа. А подниматься здесь и еще того тяжелей. Рекомендовать такую трассу можно только для спуска.

Идем, все время ощущая под собою кручи — и справа и слева. Справа еще тенистый мир долины Бешенки, слева — другой мир — напоенные солнечным воздухом склоны, обращенные к Дворцовому ручью. На гребне начинают преобладать заросли крупной кавказской черники, дубняк и азалея — совсем как на спуске от дворца к Санаторной улице. Такая растительность обычна для нижних частей отрогов... Поселок все ближе, его присутствие уже чувствуется внизу впереди. Найти пропавшего больше нет шансов. Торопимся к базе узнать, не нужна ли наша помощь на каких-либо других направлениях.

Незадолго перед концом пути спуск нас дарит прощальным сюрпризом: на одном из плечей хребтика лес расступается, и перед нами открывается еще один, в моей коллекции, вероятно, уже десятый, вид Красной Поляны сверху. Как хорошо Поляна вписывается в рамы окружающих гор! Откровенная, доверчивая — вот я, вся на виду, любуйся мной!

Эта панорама хороша не только как завершение кольцевого маршрута. Сюда, на кругозор Хмелевского, можно посылать людей и в отдельные прогулки.

Вот и старая дача этого профессора. Как ловко! Спуститься с Ачишхо не куда-то к Сосновой скале, от которой нужно еще пять-шесть километров топать “транзитным шагом”, а прямо в поселок! Радость отыскания новой тропы несколько возмещает досаду оттого, что поиски безрезультатны.

На базе нас встречает улыбающийся Энгель. Пропавший найден. И где же — как раз там, где мы предположили! Нашел его наш проводник Димитрий. Все было, как и догадывались. Выйдя утром, гость, пожилой человек, с упорством карабкался вверх, воюя с кустарниками. Вскоре он с горечью почувствовал, что сердце сдает, что по таким горам он не ходок, и решил спускаться. Неумолимая геометрия склонов привела его к тальвегу первой же ближней лощины. А лощины впадали одна в другую, в них появились ручьи, пришлось балансировать на скользких камнях. Несколько раз, не удержавшись, он падал в ледяную воду. Наконец на пределе усталости, мокрый, голодный, он вышел над страшными отвесами верховьев Мельничного ручья. Страдалец собрал последние силы и заставил себя вскарабкаться обратно, метров на сто выше отвеса. Здесь он сел на упавшем стволе, держась рукою за один из сучьев, и решил сидеть, никуда больше не двигаясь. Он просидел так остаток дня и всю ночь, люто холодную. Димитрий обнаружил его лишь на рассвете.

Проводник рассказал, что уже вечером вышел на след пропавшего гостя, но искать помешала тьма. Переспав у костра, Димитрий с двумя подручными двинулся дальше по следу, пока наконец не заметил сидящего, уже ко всему безучастного человека. Дали ему глотнуть воды, вина, он встряхнулся, все понял и со слезами на глазах начал благодарить спасителей. Его свели вниз под руки...

Энгель внимательно выслушал мой рассказ о “кольцевании” ачишхинского маршрута по тропе Хмелевского и, пожалуй, впервые сказал мне теплые поощряющие слова: на него произвела впечатление самая возможность диагноза — где мог человек заблудиться и где его надо искать. Да и сам я ощутил в себе признаки неведомой прежде “пространственной зоркости”.

Потребность ориентироваться в горах стала превращаться в способность, словно я обзавелся неким внутренним компасом. Только умение Димитрия читать следы человека в лесном бездорожье еще казалось мне непостижимой магией.

КОЛЬЦО АЛЕНЫ

И все-таки любая удача чревата головокружением от успехов. Ощутив в себе умение ориентироваться и ориентировать других в горах, я, что называется, закусил удила и, конечно, сразу же “перехватил”.

В день большого наплыва туристов Мне пришло в голову отправить на Ачишхо две самостоятельные группы сразу по обоим недавно разведанным круговым маршрутам. Хребет оплетался двумя петлями в один прием! Группам было предложено сообща подняться к метеостанции и пройти к водопадам. После этого одна из них должна была вернуться к метеостанции, на спуске держаться левых троп и у поляны с озером Хмелевского отыскать крутую тропу с осыпным кругозором, чтобы спуститься в Поляну в тот же день. Другая же группа, всего из трех человек, взявшая с собою одеяла и продукты на полтора суток, получила совет подняться от водопадов на вершину Ачишхо, полюбоваться, как солнце садится за море (увидеть это мне и самому еще не удавалось), и к темноте спуститься к Греческим балаганам. В них заночевать. Утром, если захочется, вновь побродить по вершинам и примерно к обеду спуститься на турбазу.

Я же в свою очередь на день возвращения этой группы наметил свой кольцевой маршрут по Ачишхо, но во встречном направлении: с подъемом к балаганам и со спуском от метеостанции. Я рассчитывал, что, выйдя пораньше, мы еще застанем группу завтракающей в балаганах. Тут-то и можно будет взять их с собой к вершине, все им рассказать и показать.

Заметнее всего в этой группе была женщина по имени Елена, именовавшая себя Аленой, очевидно, считая, что такое имя прибавляет ей очарования. Кокетливо и самоуверенно она выслушала все рекомендации и запреты, объявила, что ее спутники, двое мужчин, будут беспрекословно подчинены ей (те не возражали), и тройка двинулась в путь. Им было рассказано все, что нужно. И о трех ступенях водопадов; и о палатке медовеевских пастухов; и о том, как нельзя спускаться с вершины и как надо дойти до плеча и сползать к Когтю. За эту группу я был спокоен. Однодневная же внушала мне опасения: консультацию туристы этой группы слушали растерянно. Боялись, что не найдут поворот к озеру и начало тропы к осыпи. Но все же в поход они отправились.

День проходит в лекциях вновь прибывшим туристам, в суете, в получении пропусков и продуктов на завтрашний “большой круговой Ачишхо”. Непонятно, где и как простужаюсь и впервые в Красной Поляне ощущаю, что мне не по себе. Острый кашель, тяжелая голова...

К ужину возвращаются однодневные ачишхинцы. “Малый круговой” с тропой Хмелевского пройден туристами самостоятельно! Спуск понравился, от панорамы с осыпи в восторге. Значит, теперь я уже ни одну группу не отправлю на Ачишхо челноком, взад-вперед по одной и той же дороге. Как минимум, будет спуск по тропе Хмелевского! А как максимум — завтра я еще разведаю, не проще ли вариант не со спуском, а с подъемом через Греческие балаганы.

Утром встаю угнетенный. Кашель усилился, голова болит. Вероятно, даже небольшой жар. Но неужели из-за этого я откажусь от маршрута? Ведь не так часто Энгель отпускает меня наверх. К тому же болезнь можно перебороть, как говорят, путем “клинического” лечения — по принципу “клип клином”...

Выхожу с группой в пятнадцать туристов. На подъеме вдоль Бешенки держусь в прошлом запретной левой тропы. Подъем к балаганам оказывается скучным и тем более долгим, что сам я иду с трудом: у меня жар, сердце колотится вдвое сильнее обычного. Вынужден останавливаться чаще, чем всегда. Да и туристы скучают. Как ни упоителен пронизанный солнцем и легким шумом высокоствольный лес, но и он надоедает при таком утомительном подъеме.

Почти четыре часа подъема. Группу Алены не встретили. Очевидно, после ночлега в балаганах они ушли обратно к вершине. Вот наконец и балаганы. Спрашиваем у пастухов:

— Ночевали туристы?

— Какие туристы? Не знаем, никто не ночевал.

— Как никто?

В груди словно что обрывается. Значит, с вершины они не спускались. Но вчера же был совсем ясный вечер! Неужели не нашли балаганов? Нет, наверное, просто вернулись на метеостанцию.

Все же встревожен. Тороплю спутников и форсирую подъем к вершине. Сердце бьет барабаном, дыхания не успокоишь.

Вот и Коготь с остатками балагана, и крутой луговой подъем. С интересом смотрю в ясную погоду на путь, по которому выбирал спуск в густой мути облаков. Оказывается, удачно выбрал: и левее и правее скальные кручи. Туристы меня обгоняют — нет даже сил их остановить. Ничего, дальше вершины не уйдут.

На пике сажусь в изнеможении. Тщетно пытаюсь найти хоть какие-нибудь следы пребывания пропавших. Ни конфетной бумажки па снегу, ни окурка. Блюли строгие правила заповедника. Не видно ли чего на траве? Эх, нет со мною Димитрия. Что увидит такой следопыт, как я, в этой траве?

Осматриваю все вокруг — нет ли каких троп, которые могли соблазнить незадачливых путешественников? Нет, троп не видно. Далеко внизу, в долине Чвежипсе, такой же глубокой, как краснополянская, белеют крохотные домики. Это впервые я вижу деревню Медовеевку — наследницу былых медозюев. Не туда же угораздило спускаться Алену? Сбегаем в цирк. В гортани першит, сердце неистовствует даже на спуске. Обходим уступ верхнего водопада.

Но что это? Где водопад? Есть уступ, а водопад исчез. Очевидно, растаял питавший его снежник, и теперь Ачипсе начинается ниже, чем раньше! Не это ли было причиной того, что туристы сбились? А вот и еще одна новость:

нет палатки пастухов, о которой я им говорил. Вместо палатки голые козлы. Остатки костра, дырявый котелок с недоеденной кашей — все давнишнее. Вот где ошибка! Разве можно ориентировать людей на такие непостоянные признаки? Ведь это же все равно, что советовать повернуть направо от коровы с. колокольчиком...

К шести вечера приходим к метеорологам. Группа Алены — они ее помнят — сюда не возвращалась. Старик метеоролог, услыхав о новом исчезновении людей, говорит:

— Беспокойная у вас работенка. Нам наверху спокойней.

Обещает с утра пройти за водопады, туда перебрались медовеевские пастухи — может, они видели злополучную тройку.

По графику нам полагался ночлег на метеостанции, Так и надо было бы сделать, чтобы утром всей группой отправиться на поиск. Но ведь на базе, быть может, еще и не хватились пропавших. Это тоже моя оплошность:

впредь надо строго регистрировать подобные группы и объявлять всей базе контрольный срок их возвращения. А могло быть и так, что пропавшие какими-нибудь путями спустились уже в Поляну без троп?

Решаем в тот же вечер вернуться на базу. К темноте достигаем Сосновой скалы, а дальше идем в сплошной тьме — ноги вернее, чем глаза, распознают дорогу к поселку.

Взбудораженный и совсем больной (никакое “клиническое лечение” не помогло) являюсь с повинной к Энгелю. Здесь уже спохватились, но были растеряны: где искать? Собираем “военный совет” у Берсенева. Говорю о маршруте пропавших и об участке, на котором они исчезли. Повторяется уже известная мне картина — мобилизация охотников и проводников. На этот раз мы все сходимся на том, что заблудившихся качнуло к Медовеевке, на неизвестную мне сторону Ачишхо. В деревню звонят по телефону, мобилизуют жителей.

Врач, присутствовавший на совете, коснувшись рукою моего лба, заявляет:

— Э, батенька, да у вас под сорок. Ни в какие поиски мы вас не пустим. Немедленно в постель.

С утра Ачишхо прочесывают с запада — от Медовеевки и с юга — с Бешенки. Наблюдатели заповедника проверяют Ачипсе.

Лежу в своей башне и лишь изредка получаю сообщения с фронта поисков. К вечеру возвращаются группы, обшарившие Бешенку, — безрезультатно. Наутро от метеостанции пришли наблюдатели, проверявшие среднее течение Ачипсе, на их направлении тоже никаких следов. А ведь начались уже четвертые сутки со времени ухода людей в маршрут.

В регистратуре звонит телефон. Говорит Медовеевка. Пропавшие разысканы одним из лесников. Люди здоровы, хотя и измучены. Сегодня их к нам привезут.

Отлегло от сердца — и мне сразу становится лучше: меньше болит голова и укрощается кашель.

К вечеру на таратайке, предоставленной поселковым советом, героев привозят. Похудели, осунулись, оборвались. Встречавших особенно удивили их босые ноги в болячках и при этом почему-то восторженный, прямо-таки торжествующий вид. Я-то ждал от них упреков, претензий, негодования — плохо проинструктировал, не предостерег... А они накидываются... с благодарностями!

Вся беда началась, как я и полагал, с исчезновения водопада и палатки. Они к этому моменту уже настолько прониклись уверенностью в безошибочности путеводной схемы, что не могли допустить и мысли о ее возможной неточности. Увидав, что нет ни водопада, ни палатки, туристы приняли всю вину на себя:

— Значит, мы уже сбились.

— Так видели же вы козлы, след костра?

— Мало ли что видели. Мы считали, что кроки, до сих пор такие точные, не могут соврать. Ну и полезли в растерянности на первый же попавшийся хребет.

— Но ведь на этот хребет полагалось лезть и согласно схеме!

— Нет, мы уже потеряли всякое доверие и уважение к себе. Решили добираться домой как придется. Увидели с вершины домики — ну, к ним и пошли. Думали, конечно, что это Красная Поляна. Ох, если бы вы только знали, как мы там лезли, как висели над скалами! А по ночам было жутко — медведей боялись, забирались ночевать на самые крутые утесы.

Словом, опять повторилось все как по-писаному. Та же геометрия склонов спустила их в первый попавшийся тальвег, а затем спуск по скользкому руслу, падения с водопадных уступов, продирание через кусты и лианы. В первую же ночь ухитрились потерять одеяла, свалив с какой-то скалы рюкзак, в котором они лежали. Слазить за ним не нашли в себе сил. Один из спутников Алены растер ноги и оставил где-то в трущобах новехонькие сапоги. У остальных обувь тоже разлетелась на вторые-третьи сутки. Голодали (паек был взят только на полтора суток), питались травами и сырыми грибами. Несколько раз делали попытки подняться обратно, но вскоре попадали в соседнюю лощину. Она соблазняла легким спуском, а затем вновь приводила к обрывам.

Уже не помнят как, но вдруг вышли к кукурузному полю и лесной сторожке. Обессиленные, заснули в ней на полу; в таком виде и были найдены лесником.

Забавно, что сейчас все перенесенное вспоминают в самом радужном свете и с хорошим чувством юмора. Алена даже просит меня ин больше ни меньше как... повторить, обязательно повторить их путь. Благодарю за пожелание и говорю, что его с удовольствием исполнят местные пастушата: новые сапоги и три одеяла для них достаточная приманка. Шучу насчет своей “рыцарской” попытки встретить группу Алены в горах.

— Вот видите, насколько меня потрясло ваше исчезновение? Я даже слег...

Наутро Алена и оба ее спутника заходят ко мне проститься. Снова яростно благодарят. В книгу отзывов они накатали такой гимн собственному походу, что теперь у Энгеля не поднимется рука меня наказывать. Да ведь дело и не в выговоре. Я достаточно наказан п проучен всем пережитым, но — что самое главное — не разубежден в правоте основной идеи. Я буду и впредь рассылать туристов одних по окрестным горам. Буду делать это еще осторожнее, инструктировать с еще большей дотошностью. Научусь предусматривать и предотвращать возможные казусы. Но посылать буду!

ВОЗВРАЩЕНИЕ МОЛОДОСТИ

Однажды, посоветовавшись с врачом, я решил поднять на Ачишхо группу пожилых, пятидесятилетних туристов. Бережно, словно за руку, вол я эту команду. Вышли с рассветом, часто присаживались. Восемь часов занял подъем к метеостанции — почти вдвое больше обычного, но это был тихий, без напряжения, подъем людей с утомленными сердцами, отягощенных полнотой, людей, которым, казалось, давно противопоказаны подобные удовольствия.

И вот мы на Южном кругозоре: радость, что достигли такой высоты, что под ногами глубина, столько воздуха, что распахнулись такие дали, что синева ниже горизонта — это слившееся с небом морс... У меня на глазах молодели лица спутников, разглаживались морщины! Если бы измерить, что убавил и что возрождал такой поход в их усталых сердцах...

Неделю спустя на базе появилась веселая и дружная самодеятельная группа — несколько немолодых мужчин и женщин. Лица их светятся какою-то особенной радостью. Держатся эти люди свободно, непринужденно, как у себя дома, не идут ни на какие консультации, а вечером уже получают продукты. Что же, сам Энгель их консультировал, что ли?

— Владимир Александрович, куда это они?

— На Аибгу.

— Сами? Без проводника?

— Они и так все знают. Это “старые” краснополянцы.

Подхожу знакомиться. Неохотно отвечают, опасаются, что пристану к ним с советами и запретами. Но я только спрашиваю, я сам хотел бы слышать их советы.

Да, им есть что рассказать. Они этой же самой группой двадцать лет назад, в 1914 году, молодые и сильные, поднялись на Аибгу и хоть провели на ней всего два дня — пронесли с собою воспоминание об этой радости через два десятилетия. Все эти годы лелеяли мечту — вновь и в том же составе пройти на Аибгу. Решили — и сделали. Утром я их провожаю. Под вечер с тревогой думаю о них — по Аибге скачут молнии и раскатывается гром короткой грозы.

На следующий день к вечеру туристы возвращаются озаренные, счастливые. Гроза? Она их даже обрадовала, ведь двадцать лет назад тоже была такая. Да, они совершили путешествие в свою молодость. Чуть ворчливо шутят, что гора стала несколько выше и путь к ней удлинился.

За ужином я выспрашиваю у них, что они помнят о Красной Поляне? Таким ли был Греческий мостик? Как называлась гостиница?

Наутро я тепло прощаюсь с этой славной шестеркой пожилых, но деятельных и светлых людей и прошу навещать Поляну чаще, чем раз в двадцать лет. Они уезжают, а я невольно задумываюсь. Как дальше сложится моя жизнь? Кем я буду? Останусь ли в Красной Поляне, или у меня появятся какие-нибудь новые цели и планы? Ну что ж! Как бы ни было, а я тоже приду к Поляне, подобно этим старым ее друзьям. И так же пойду в горы, не прося ничьих советов, и для меня это возвращение, наверно, тоже будет подлинным возвращением в молодость.

СТАРИКИ

Как важны для краеведа встречи с живыми свидетелями прошлого, даже вот с такими, приезжими. А ведь есть старожилы, местные жители, которые, конечно, знают и помнят значительно больше.

Выясняю, кто жив из греков, переселившихся в Поляну в 1878 году. Называют фамилии Ксандиновых, Фанаиловых, Халаичевых, Карибовых. Обхожу их дома. Многие участники переселения уже умерли. В двух семьях нахожу ветхозаветных старцев, почти впавших в детство и позабывших русский язык. Представители следующего поколения кое-что помнят со слов отцов и сообщают мне интересные сведения.

Действительно, ставропольские греки узнали о Красной Поляне от своих сородичей, живших в Турции, куда переселились краснополянские ахчипсовцы. Но было это задолго до русско-турецкой войны 1878 года. Учитель Тахчиди уверяет, что первые ходоки греков — три человека (Другие свидетели убеждали меня, что ходоков было семеро) — разведали Поляну еще в 1867 году. Упоминает при этом, что ходоки застали еще стычки русских солдат с остатками горцев (Убедительное показание. Действительно, партизанское сопротивление горцев из племени хакучи продолжалось на Западном Кавказе именно до 1867 года). Поляна грекам понравилась, и на ней первыми поселились семь семейств, всего 42 человека.

Подобные же интервью беру у стариков эстонских поселков. Семидесятилетний эстонец Ян Нахкур оказывается и памятливым и словоохотливым, хорошо говорит по-русски. Я едва успеваю записывать его неукротимые воспоминания.

— Отец приехал па Кавказ из Лифляндии, там у помещика работал. Приехал своей повозкой. В Ставропольской губернии поселились у станицы Подгорной. Там плохая пода. Через пять лет переехали на Марух. Но тут беспокойно было. Жили как в военном лагере — поджоги, грабежи. Бросили мы это место и уехали в Калмыцкую степь, поселились на Маныче в землянках. Трудный был климат — за восемь лет четыре года засушливых. Лишь редкие годы собирали большой урожай. Тут и дошла до нас слава о Красной Поляне.

Послали мы туда трех ходоков — им места понравились. Сады какие, фрукты сами в рот падали. А лугов! А лесу! А зверя!

Обратились к сочинскому окружному начальнику за разрешением переселиться, а потом, не дождавшись разрешения, взяли да сами и переехали. Шли с вьючными лошадьми через перевал Аишха. Путь был тяжелый, заросший. Останавливались, чинили дорогу и двигались дальше...

Узнало сочинское начальство, что мы поселились, приехало нас гнать. Пугало отсутствием транспорта, голодом.

Но их упросили и приступили к раскорчевкам. На месте Первой Эстонки поставили сперва только балаганы...

Рассказывая, старик сообщал множество подробностей — почем была продана лошадь, скольких рублей не хватало на покупку ружья. Ему тогда было 22 года — был здоровый и крепкий, “черта не боялся, греков, турок, имеретин перебарывал”.

— Пошел первый раз на охоту — сразу трех медведей встретил, двух убил наповал. Однажды вчетвером уснули в дозоре, медведь подошел, обнюхал нас п не тронул. Просыпаюсь — слышу над ухом сопит. Притворился, что сплю, а у самого сердце сжалось — ну, думаю, конец. Нет, ушел... А в другой раз устроили навес на деревьях да и заснули, свесивши ноги. Просыпаюсь — за ноги кто-то задел. Оглянулся — медведь, подбирает под нами рассыпавшиеся с навеса сливы...

Охотиться не умели. Приспособился я ветер чуять, с подветра к зверю подходить, так греки-соседи меня за то колдуном объявили — они тогда тоже в охоте не понимали. А зверя было множество. Помню был день, когда я уложил девять медведей!

Слушаю эстонца без недоверия, это не тартареновские басни. Старк в своих записях тоже говорит об обилии зверя в лесах тогдашней Красной Поляны.

— С греками жили мирно, только объясняться было трудно: ни по-эстонски, ни по-русски греки тогда не понимали. Вместе ходили через горы за хлебом — то на Псебай (Станица Псебайская на северном склоне Кавказа в долине Малой Лабы), то в Адлер. Дорога была опасная, несколько раз лошадей губили.

Кем только не работал молодой эстонец! Две недели в адлерской харчевне ремонтировал гармоники. Потом по пяти рублей с десятины косил сено. Корчевал леса, а плугов, лопат, инструмента не было. Еще пустовали земли и на берегу, но туда не ехали, боялись малярии. Решили из гор ни за что не уезжать. Занялись свиноводством, получили хорошие урожаи картошки.

— А потом пришли к нам инженеры строить шоссе. Тогда мы, эстонцы, первыми прошли сквозь ущелье по самой реке по заданию инженера Константинова. Греки удивлялись — они еще от черкесов слышали, что река тут течет будто бы сквозь гору, туннелем.

Ян Нахкур очень гордился тем, что был одним из главных советников инженера Константинова.

“Мягкие” части дороги строили русские. На строительство скальных участков собралось много пришлых турков — до полутора тысяч человек. Их считали умельцами по части скальных работ и привлекали высокой оплатой — по восьмидесяти копеек за день. Около пятидесяти человек погибло в ущелье при взрывах.

— С постройкой дороги настала новая жизнь. Начали делать себе телеги. А то ведь наши дети не видели колеса! Начали груши сушить, орехи заготовлять, купцам продавать, хлеба стало много. С царской фермы на берегу купили себе коров швейцарской породы. Деревья для садов закупили на Сочинской опытной станции. В девяносто девятом году построили школу, а в одиннадцатом году — клуб.

Спрашиваю, откуда же средства брались? Оказывается, при хорошем хозяйстве гектар сада давал доход до двух тысяч рублей.

О более поздних годах старик рассказывает скомканно. Видимо, тут его смущает политика: в 1920 году часть уехала в буржуазную тогда Эстонию, да и среди оставшихся не все сразу приняли Советскую власть. Остро проходила коллективизация. Стреляли в нового учителя, потом пытались его отравить в отместку за то, что разоблачал случаи охоты в лесу на колхозных свиней (тех самых, которые самостоятельно пасутся в горах и “дружат” с дикими кабанами — чем не повод для браконьера пристрелить вместо дикой домашнюю свинку?).

В эти годы одиннадцать хозяйств было раскулачено, в том числе и хозяйства двух поселян, в прошлом белых стражников. Весной тридцатого года был как бы отлив, в колхозе осталось всего двадцать восемь хозяйств. А сейчас опять почти все в коллективе, и “Эдази” работает хорошо.

Новое пополнение моих записей, новые факты, все пополняющиеся страницы истории края.

ЕЩЕ ВЕТЕРАН

Шаги по лестнице — на башню кто-то поднимается. Знакомый голос:

— Если двери нет, то куда же прикажете стучать?

Входит высокий красивый смеющийся мужчина. Он тяжело дышит, и это всего только от подъема на Собиновку.

— Александр Владимирович, здравствуйте, как я вам рад!

Это Кожевников, ботаник, знакомый мне по 1932 году. Тогда я застал самый конец его работы, о которой все вокруг говорили с большим уважением. Заложенные им опытные участки находились и на Ачишхо и на Аибге. Для систематических наблюдений он ежедневно поднимался то на один, то на другой хребет. Богатырская сила чувствовалась во всей его крепкой высокой фигуре, в веселых глазах. Этой горной выносливостью он как бы предупреждал недоумение, которое могло кое у кого возникнуть — дескать, как же, такой молодец-мужчина и вдруг занят цветочками, травками...

Но это был настоящий полевой, экспедиционный работник. Как он ходил! Рассказывали, что тренировкой Кожевников сумел довести время подъема на Ачишхо до двух часов (вместо моих четырех), а за пять часов легко восходил на Аибгу.

Не давая ему раскрыть рта, накидываюсь на него с расспросами — кому же, как не ему, консультировать создаваемый в туркабинете гербарный плакат о высотных зонах? Он, конечно, согласен. Когда же я высказываю пожелание вместе с ним “сбегать” па какую-нибудь “горку”, он на глазах потухает, мрачнеет и упавшим голосом говорит:

— Я очень рад, что вас встретил. Мне было бы больно застать Красную Поляну без любящего хозяйского глаза. Экскурсионное дело и туркабинет должны быть в надежных и, главное, неравнодушных руках...

Я смутился, не понимая, для чего такие торжественные слова. Но он продолжал проще и прямее:

— Одно мне только хочется вам посоветовать: берегите свои силы, не надорвитесь. Учтите мой горький опыт — я банкрот. Ходить в горах таким темпом, как я, непростительно. Теперь я больной, неизлечимый сердечнобольной. Сейчас я удрал от врачей, запрещавших мне ехать на юг. Я не мог не приехать в Красную Поляну. И вот счастлив уже тем, что вижу Аибгу с высоты вашей Собиновки. Выше мне все и, кажется, уже навсегда недоступно.

Если бы это говорил не цветущий тридцатилетний красавец, и то подобная исповедь могла бы потрясти. Я не знал, что сказать. Хорошо, что Кожевников сам перевел разговор на другую тему.

Осторожно спросил меня о планах — собираюсь ли продолжать образование. Мне было трудно ответить на это. Я чувствовал, что работа, которой я отдаюсь целиком, исподволь подводит меня к моей будущей специальности. Но к какой? Историка? Природоведа? Геолога? Может быть, краеведа? Но ведь такой профессии нет. А правильно ли, что нет?

— Вероятно, географа,— подсказывает Кожевников.

Я растерянно моргаю.

Конечно, я знал, что были и есть на свете географы, в их числе и знаменитые. Но не представлял себе, что могут 'быть факультеты, выпускающие географов — специалистов по исследованию разных стран. Кожевников рассказал мне, что такие факультеты существуют.

Он в тот же вечер уехал. Перед отъездом прошел в туркабинет, похвалил плакат с гербарием высотных зон, сделал несколько поправок в латинских названиях. Мы простились с намерением обязательно встречаться в Москве.

Через год я, не веря себе, прочитал в газетах о смерти молодого талантливого ученого А. В. Кожевникова. Его сердце не вынесло какой-то несложной операции. Горы последний и решительный раз напомнили о себе.

Значит, не шутки все эти запреты врачей, все эти рекомендации Марии Павловны Преображенской, запомнившиеся мне еще с детских лет, о режиме дыхания на подъеме. И, значит, не забавы ради так медленно, с частыми остановками, ходят в горах на подъем альпинисты — это я видел на экранах кино. Есть законы гор, которые нельзя нарушать. Расчет за нарушения приходит короткий и неумолимый.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТУРИСТСКОЙ РАБОТЕ

Благословение Кожевникова придало мне сил. Вооружившись клеем, ножницами и тушью, я с помощью двух туристов, склонных к ботанике, быстро закончил огромный — в целую стену — плакат-гербарий “Высотные зоны природы Западного Кавказа”.

Это была как бы таблица из нескольких горизонтальных рядов с засушенными образцами растений, наклеенными по этим рядам в виде аппликаций. Каждый ряд соответствовал определенной высотной зоне. Под растениями были по-русски п по-латыни подписаны их названия, а слева нанесена вертикальная рейка со шкалой высот.

Против нижней полосы стояло “до 1000 м” — здесь были прикреплены ветви дуба, граба, каштана, самшита. Выше следовали бук и пихта с набором вечнозеленых кустарников. Отдельный ярус с высотами 1700—2300 метров заняло субальпийское высокотравье. Здесь было особенно трудно разместить целые растения: они так велики, что их стебли и корни залезали не в свой ряд, как мы ни старались расположить их косо и убористо. В предпоследнем ряду сверху красовалась низкотравная альпика: крупноцветные карлики — синие генцианы, лиловые с желтым анютины глазки, лилово-коричневые рябчики, подснежники — эритропиумы. Наконец верхний ряд — скальная флора, тоже растения-гномы, но лепящиеся в трещинах скал — камнеломки, близкая к тундровой кавказская дриада, лишайники.

Предвкушаю, насколько убедительнее будут звучать в наших лекциях слова о высотной зональности, когда их можно будет иллюстрировать подлинными образцами флоры.

Кабинет украсили не только растения, но и кроки маршрутов, которые я вычерчивал вечерами. На схемах были проставлены и данные о километраже, настуканные шагомером, и цифры высот, которые я усердно измерял анероидом-высотомером, и хронометраж пути на подъемах и спусках — его я тоже тщательно вел при каждом походе.

Все чертежи были сделаны так, чтобы люди могли отправляться в путь самостоятельно, без проводника, и даже не получая консультации методиста.

На схеме Ачишхо еще не была нанесена одна тропа: с пригребневых Эстонских полян на Эстонку. Значит, в ближайший поход на этот хребет надо будет пройти и по ней.

Так и делаю. Тропа давно нехоженая, запущенная, перевитая колючими усами ежевики. Азалеи заполонили весь гребень хребта. Только красные пятна на зарубках — “солнышки” — помогают отыскивать теряющийся то и дело след тропки. Местами и “солнышки” погасли, заплыли какой-то плесенью, а кое-где терялись и сами зарубки. Приходилось соображать: а как бы я сам тут трассировал путь?

Шли долго, тропа оказалась длинной, однообразной. Некоторые спутники стали ворчать. Но я все же был рад, что прошел ее,— теперь я знаю, что водить по ней экскурсии не стоит. На схеме так п будет написано: путь скучный.

А может быть, это уже пресыщенность, и я излишне требователен? Путь по мшистому гребню, ощущение глубины справа и слева, сознание, что за деревьями, чуть они расступятся, можно увидеть далекие пики... Перенесись я из Москвы прямо на этот хребет, в буковый лес с дурманно пахучей азалеей и папоротниковыми полянами,—разве это не было бы радостью? А тут иду и бракую — проявляется профессиональная разборчивость.

Уже невдалеке от подошвы тропа с “солнышками” подходит к развилке. Мы идем вправо, вниз к Эстонке, а “солнышки” уводят влево — ага, знаю, это к нарзану на Ачипсе, где мне еще надлежит побывать. И хотя я там не был, как не был и на медовеевских склонах Ачишхо, я чувствую, что хорошо знаю весь этот хребет, вижу его в целом, с каждой морщиной и пазухой. Ачишхо превратился для меня как бы в огромное ручное животное, на котором я могу ездить верхом, могу чесать ему за ухом, в гриве.

Мой хороший, родной Ачишхо!

Мне и этого было мало. Хотелось, чтобы на маршрутах были заметные, но не портящие пейзажа указатели, стрелки, надписи. Пусть только в трудных для ориентировки местах.

Пробую писать такие метки масляной краской на сланцевых плитках. Во время ближайших экскурсий приколачиваю их к стволам, закрепляю в щелях заметных скал. “Родник 200 м налево”, “Держаться правых троп”, “К водопадам направо”. Подобные указания успокоят туристов, подтвердят им, что они на верном пути.

Это предприятие неожиданно встречает чье-то сопротивление. Кто-то умышленно палками сбил, расколол половину развешенных мною плиток. А кое-где нарочно повернули стрелки вокруг гвоздя, чтобы они заведомо указывали не туда, куда нужно! Неужели это местные жители, пытающиеся сохранить свою монополию проводников?

Как бы там ни было, пришлось отступиться от своей затеи, признать ее преждевременной. Надо метить тропы какими-то более капитальными знаками.

Ну что ж, есть и другие возможности помочь людям в пути. Я вывешиваю в туркабинете плакат — своеобразный кодекс туриста на маршруте. В нем уже значатся такие, добытые не всегда сладким опытом, пункты:

Прежде чем взбираться на обрыв, подумай, можно ли с него спуститься.

При спуске по незнакомому склону избегай тальвегов, русел. Придерживайся гребней отрогов.

Не сбрасывай камней с вершин и склонов. Внизу могут оказаться невидимые для тебя люди и скот.

Не ходи в горах в одиночку даже по знакомым дорогам. Случайное падение и ушиб, растяжение, вывих могут оказаться роковыми при отсутствии помощи.

Заботило меня и другое: не слишком ли назойливо в лекциях и на экскурсиях навязываю я моим подопечным свои мнения и вкусы? Не утомляет ли их моя увлеченность и восторженность? Ведь многим из них милее сдержанная прелесть среднерусской природы, а театрализованные щедроты юга их оглушают.

Как же быть пропагандисту именно этой экзотики? Какие умеренные слова найти о природе, если эта природа самая богатая и сложная в нашей стране? Как быть, если приходится совсем не из ложного пафоса употреблять такие громкие слова, как “грандиозность”, “щедрость”, “могущество”, “роскошь”? Ведь так легко объявить их высокопарными литературными штампами! Сколько нужно умения и такта, чтобы не опошлить этих высоких оценок.

Есть и еще одна трудность: рассказ в экскурсии органически совмещается с показом, и нужно уметь умолчать о том, что видно и без “переводчика”.

Работать, работать. Исследовать новые тропы, накапливать факты о прошлом и настоящем. Учиться рассказу и показу. Оттачивать формулировки, их логику, последовательность и, быть может... написать в итоге этой работы книгу о Красной Поляне!

Немолчный горных вод напев.
Омытость листьев, четкость линий.
Два облака внизу в долине
Лежат, проснуться не успев...

<< Назад  Далее >>

Outdoor Travel Text

© KTMZ, 2002-2003 - подготовка и дизайн Размещение рекламы Наши баннеры и кнопки Последние изменения 16.07.2003

продажа манекенов в москве в розницу . Восточная Малайзия: недорогие малайзия отдых туры с Corona Travel. . Закажи велосипед в Краснодаре и забирай в любом городе России.

Хостинг от uCoz