В БЕЛЫХ ОТ
СНЕГА НОЧАХВ БЕЛЫХ ОТ
СНЕГА НОЧАХСнег сначала лишь слегка припорошил вековые деревья над помелевшей речкой, а выше водопада, падавшего со стометровой высоты, деревьев уже не было, начинались отвесные скалы, и снег набивался в мельчайшие щели, с каждым утром становясь плотнее. Теперь, если начинался минометный обстрел, горы виделись словно сквозь сетку бинтов. Это, становясь на морозе сухим, осыпался от ударов воздуха снег.
Именно в это время — в сентябре — на помощь частям 394-й дивизии пришли отдельные горнострелковые отряды, оснащенные и вооруженные ничуть не хуже, чем гитлеровцы, Об этих отрядах рассказывал нам немного Павел Дубинин, бывший боец одного из отрядов, сейчас журналист. Но все это были довольно обрывочные сведения, пока не получили мы письмо от Андрея Васильевича Кийко, проживающего сейчас в Кочубеевском районе Ставропольского края. Он первый рассказал нам о бойцах и командирах этих отрядов.
“...Даже когда наш комиссар 12-го горнострелкового отряда капитан Васильев говорил нам о наших задачах в ближайшие дни, — пишет Андрей Васильевич,— мы все же не думали, что тем, кого мы идем подменять в боях, было так тяжело. Но вот наша 1-я рота подошла к позициям, занимаемым 810-м полком, и мы услышали непрерывную стрельбу из винтовок, пулеметов и минометов, и увидели бойцов, одетых как нельзя хуже для зимы — в худых шинелишках, в поношенных ботинках с обмотками... В руках у них были только винтовки с примкнутыми штыками: наверно, на случай штыковой атаки... Мы сменили их ночью, при тусклом свете снега, начавшего сыпать все гуще. На следующий день он завалил все...”
Дальше Андрей Васильевич описывает бои, в каких ему приходилось участвовать, и трудности, что довелось перенести. Правда, о себе он почти ничего не пишет, зато о товарищах говорит тепло и радостно. Горько звучит окончание письма.
“...А еще хочу рассказать о своем товарище, который погиб, о Роенко Николае Яковлевиче. Было это так. Я служил связным командира взвода, но вскоре командир отделения, где находился Роенко, обморозился, и взводный приказал принять отделение мне. Я принял отделение и охраняемый объект, и тут же узнал, что командир взвода уже предлагал ему отправиться в санчасть, но тот отказался, так как в это время начинался тяжелый бой. Лишь на следующий день, во время затишья мне удалось уговорить его, собственно говоря, приказать ему, чтобы шел лечиться. Он отправился в санчасть с неохотой, но обморожение было уже таким сильным, что выжить Николай не смог. Он умер, и мы его похоронили чуть ниже обороны, в лесу...
Вы обязательно найдите нашего комиссара Васильева и поговорите с ним. Только теперь я полностью понимаю его слова, когда он говорил нам там, на перевале, что Родина пас не забудет. Живет он сейчас в Грозном...”
Вскоре после весточки от Кийко, пришло письмо из далекой Целиноградской области, Есильского района, зерносовхоза “Двуречный” от Александра Николаевича Ерношкина. Он тоже пришел к Марухскому перевалу в составе альпийских отрядов, и в своем письме сообщил нам много интересных подробностей.
12-й горнострелковый отряд, в котором Ермошкин служил в должности помощника командира взвода в той же роте, где и Андрей Васильевич, получил по прибытии двухдневный отдых, который использовал для изучения перевала и расположения сил противника. После отдыха, ночью, отряд начал бесшумный подъем к основанию перевала. Подъем проходил по узкому в этом месте ущелью, сдавленному с двух сторон скалистыми хребтами. Отряд расставлял по пути заставы у каждой мало-мальски проходимой тропы, или даже намека на тропу. Главные же силы отряда были расположены у ворот перевала — так называется стык двух хребтов под Марухским перевалом с южной стороны. Этот участок считался наиболее проходимым как в нашу сторону, так и в сторону противника.
Память и через десятилетия не изменяет Александру Николаевичу. Просто поразительно, что через столько лет и событий можно помнить не только общую обстановку, но и числа, в какие происходили те или иные события, а фамилии участников этих событий. Вот что рассказал он, например, об одной из разведок, посланной командованием отряда в сторону глубинной обороны немецкой дивизии “Эдельвейс”.
— На пятый день по прибытии к подножию перевала эта разведгруппа была составлена из добровольцев под командованием лейтенанта из 810-го полка (фамилии Ермошкин не помнит).
Из других участников разведки Александр Николаевич помнит бойцов Каширина, Жихарева, Орлова, Цомалаидзе и Елфимова. Седьмой участник разведки на второй день пути заболел и был отправлен обратно.
Итак, взяв с собой продуктов на пять суток, в полном альпинистском и боевом снаряжении, маленький разведотряд продвигался по ночам к перевалу, днем прячась в расселинах скал и наблюдая оттуда расположение огневых точек противника, далеко продвинувшегося и как бы повисшего над нашими частями. На рассвете третьего дня разведка была обнаружена немцами. Завязалась горячая перестрелка, в ходе которой лейтенант из полка, Каширин и Цомалаидзе были убиты. Орлов и Елфимов, тяжелораненые, остались между скал в снегу. Уходя, немцы сняли обмундирование и оружие с убитых и унесли с собой. Лишь еще через два дня едва добравшиеся до своих Орлов и Елфимов рассказали подробности этой схватки. Ночью туда были посланы добровольцы, которые на плащ-палатках вынесли трупы погибших и захоронили в лесу.
Немцы, вопреки ожиданиям, не начали атаки ни на второй, ни на третий день. Более того, наши посты, расположившиеся на равной высоте с позициями гитлеровцев, на третий день донесли, что на огневых точках противника они не замечают не только никакого движения, говорящего о подготовке наступления, но что и одиночных солдат нигде не видно.
Наше командование немедленно выслало вперед разведку из восемнадцати человек с лыжниками для связи. Разведка бесшумно подошла к Большому камню в лощине, служившему как бы границей нейтральной зоны. Остановилась, прислушалась и присмотрелась. Тишина. Начали подходить к подножию ворот перевала и потом осторожно подниматься вверх. Снова остановка. Тишина. Опасаясь попасть в коварную западню, разведка с удвоенной осторожностью продолжает подъем и, наконец, выходит прямо на немецкие огневые позиции. Картина, открывшаяся их глазам, была ошеломляюще непонятной. Все три немецких огневых яруса, по всей видимости, были брошены в спешном порядке, словно по тревоге. В пулеметных гнездах нашими разведчиками были обнаружены полные солдатские рюкзаки, офицерские шинели, пояса, фуражки, пистолеты, автоматы и карабины, телефонные аппараты и прочее снаряжение. Да, сомнений быть не могло: опасаясь чего-то внезапного и страшного для себя, немцы попросту бежали, побросав все. Что же случилось? Раздумывать в то время было некогда. Разведчики спешно спустились вниз и о виденном доложили командованию. Отряд немедленно начал восхождение к немецким позициям и закрепился там. Теперь наши бойцы находились на выгодных рубежах, непосредственно у подножия перевала, отделяемые от противника глубокой снежной лощиной с огромной скалой на пути и несколькими ледниками. Мощный водопад остался далеко позади.
Печальную картину увидели бойцы, заняв немецкие позиции. Всюду валялись трупы наших и немецких солдат. Видно было, что битва шла здесь на коротких дистанциях, почти врукопашную. В расселинах скал и в углублениях, напоминающих небольшие пещеры, вверх и вниз лицом лежали и сидели окоченевшие трупы. Выделенная команда хоронила наших погибших товарищей в снегу, заваливая их камнями, образующими своеобразные склепы...
Зима замела пешеходные тропы. Начались сильные бураны, морозы и снегопады. Остро начал ощущаться недостаток продуктов. Котелок сухарей выдавался на пять суток. Лес остался далеко внизу, так что нельзя было ни чаю согреть, ни еды сварить. Если подняться из-за прикрытия на передовой — а единственным прикрытием там были лед и камень — нельзя было устоять на ногах — так сильно дули между двух хребтов ветры. У немцев, хотя они и отошли назад, осталось преимущество в позициях: они занимали ключевые точки на самом перевале и на вершинах, подступающих к нему. Они постоянно подвергали жестокому пулеметному и минометному обстрелу наши посты и укрытия. Мы тоже не оставались в долгу и не было ни у кого даже мысли, чтобы отойти хоть на шаг. В один из этих дней завязался длительный бой, в результате которого наши войска выбили немцев и заняли их позиции. В обороне прошли конец октября и ноябрь.
К этому времени на маленький аэродромик, находившийся на лесной поляне, самолеты доставили из Сухуми крохотные железные печки-времянки с трубами. Эти печки бойцы потом на себе поднимали к перевалу и устанавливали там на заставах. И хотя за дровами надо было каждый раз спускаться километра на четыре ниже расположения заставы, бойцы делали это с удовольствием, потому что нет выше счастья для промерзшего и проголодавшегося в секрете человека, чем капелька живого тепла и глоток горячего чая. Никогда, вспоминает Александр Николаевич, ни до, ни после этого мы не пили такого вкусного чая.
“В воспоминаниях А. П. Иванченко,— говорится далее в письме Ермошкина, — рассказывается о сильном обстреле наших позиций немцами 31 декабря 1942 года. Эта ночь мне хорошо помнится до сих пор. Мы все были особенно хорошо подготовлены на случай провокаций врага. Но в то же время не забывали и о подготовке к встрече Нового года, от которого ждали многого. И вот в традиционные 24 часа бойцы стали поздравлять друг друга, желать скорой победы и возвращения к семьям, домой. Помню, мы много шумели, как водится между солдатами, смеялись, едва не позабыв о том, где мы находимся и сколько трудов еще впереди, прежде чем пожелания наши сбудутся. Так прошел час и второй. Ровно в два часа ночи со стороны немцев послышался сильный гул, и почти сразу начали рваться мины в нашем расположении. Мгновенно мы заняли свои места и открыли ответный огонь. Огонь был настолько интенсивным, что ущелье из белого превратилось в кроваво-красное, камни не успевали поглощать свет разрывов, а снег струился по отвесным скалам, подобно исполинским змеям. Немцы тогда, пожалуй, впервые применили так называемые сегментные мины. При ударе о землю они разлетались на части (сегменты), а те в свою очередь рвались на еще большее количество осколков, поражавших все вокруг, сине вспыхивая на камнях. Мы подумали, что немцы сейчас пойдут в наступление и приготовились к решающей схватке. Ниже нас располагалась батарея наших тяжелых минометов лейтенанта Гуменюка. Батарея открыла ответный шквальный огонь, результаты которого мы через несколько часов рассматривали на перевале. Масса трупов, развороченные землянки и батареи свидетельствовали о мастерстве Гуменюка. Так прошло наше взаимное новогоднее поздравление...”
Утром передовые посты доложили, что на перевале но видно никакого движения. Усиленная рота автоматчиков срочно вышла вперед. Вскоре от них прибыли связные и сообщили, что немецкие позиции оставлены, перевал свободен. Тогда и все наши роты поднялись на широкую седловину, с которой бойцы увидели северный Марухский ледник, где несколько месяцев назад 810-й стрелковый полк принял на себя первый и самый страшный удар дивизии “Эдельвейс”.
Молча стояли бойцы, глядя на глубокую ледяную котловину под собой, на крутой и высокий хребет за нею, на” уходящую чуть влево белоснежную долину северного Маруха.
Когда в январе 1943 года 810-й полк ушел с перевалов, то 12-му горнострелковому отряду было приказано оставаться на месте, чтобы по мере таяния снегов и льдов в течение всего лета собирать оружие и хоронить останки погибших воинов. Это продолжалось до сентября месяца.
“...Всю позднюю весну и лето мы подбирали и хоронили трупы наших солдат, — вспоминает Александр Николаевич. — Их было многие сотни. Остались тогда незахороненными лишь те, что не вытаяли из-под снега. Их-то и обнаружили вначале чабан Мурадин Кочкаров, а затем и Государственная компссия летом 1962 года.
Страшные картины приходилось наблюдать. В частности, было поручено нам найти и захоронить группу лейтенанта Глухова в количестве 35 человек, посланную в разведку боем и полностью погибшую в бою. Искали мы их долго. Расположившись на границе леса в деревянных полуземлянках, мы каждую неделю по мере таяния снега поднимались мимо водопада, через ледник к перевалу и подбирали все, что показывалось наружу; склады мин, снарядов, винтовок и прочее вооружение. Все это мы спускали вниз, в склады боепитания, а летом отправили в Сухуми. Уже не одну братскую могилу вырыли мы в горах, и не один десяток погибших воинов захоронили, а группы Глухова не могли найти. Лишь в конце лета мы нашли их на небольшой седловине, недалеко от ворот перевала. У самого берега речки нашли и Глухова. Он лежал на склоне горы у холодного и мокрого камня, в расстегнутом полушубке, без головы. Рядом валялась шапка-ушанка и оружие. На нем был бинокль. Тело лейтенанта завернули в плащ-палатку и похоронили там же, вместе с его товарищами. И отдали мы им почести троекратным залпом...”
В конце сентября 1943 года 12-й ОГСО, пробыв на перевале почти год, был отозван и прибыл в Сухуми. После отдыха его расформировали, и бойцов отправили по разным частям и на различные участки фронта. Как бывший танкист, Ермошкии попал в состав 271-го Отдельного танкового полка, а затем в 230-й армейский тяжелотанковый полк, в котором и закончил войну, демобилизовавшись в сентябре 1945 года. Был на разных работах и в разных местах, а с мая 1958 года трудится на целине, в зерносовхозе “Двуречный” в должности механика. В конце письма, много и тепло рассказывая о комиссаре своего отряда капитане Васильеве, Александр Николаевич настойчиво советовал нам найти его, потому что, говорил он, комиссар расскажет много такого, чего никто не расскажет, а ведь каждая деталь тех героических дней не должна пропасть навсегда, а обязана быть возвещена людям...
Наши многочисленные запросы в различные организации и к отдельным людям увенчались, наконец, прекрасной удачей: из “Комсомольской правды” нам прислали письмо Ивана Михайловича Васильева и его адрес — г. Грозный, улица Гапура Ахрпева, 10. Тбилисские журналисты также откликнулись и прислали не менее дорогой для нас адрес заместителя командира 12-го ОГСО Плиева Петра Александровича, проживающего ныне в городе Цхинвали Юго-Осетинской автономной области и работающего там заведующим отделом горисполкома. Мы решили, не откладывая, побывать у этих людей и побеседовать с ними. Ведь они словно звенья в той таинственной пока еще цепи, идя вдоль которой, мы можем отыскать по одного еще участника давних, но незабываемых событий на перевалах.
Теплым майским днем мы выехали в город Грозный. Прекрасная асфальтированная дорога вела через Пятигорск на Нальчик, потом на Орджоникидзе... Для нас эта дорога была тоже необычной — ведь тут когда-то проходили с боями те, кто остался в живых после ледников Главного Кавказского хребта. Вот он движется справа от нас, то удаляясь, то приближаясь, сверкая ослепительными снегами и льдами, совсем не страшный теперь для туристов и альпинистов, а какой-то даже добрый и манящий. Ниже льдов и снега, у самого подножия хребта, прозрачной еще и светлой зеленью светятся леса. Еще ниже и совсем близко к дороге цвели нескончаемые Сады. В садах и в парках, поднимавшихся от тучной земли, были и аулы Чечено-Ингушетии, сквозь которые мы вскоре поехали.
Вот промелькнули белыми домиками и яркими стеклами какой-то обширный аул, с холодной и прозрачной речкой посередине, со старинной мечетью, сиротливо отсвечивающей тусклым, выщербленным кирпичом, со стадами коров и овец, рассыпанными по мягким горным склонам, со стройной девушкой, несущей к реке высокий кувшин.
Вот потянулись поля, перемежающиеся лесными полосами, залитые солнцем, струящиеся веселыми всходами. Горы, снова плывущие совсем рядом по правой руке, помогают этим полям, ибо именно оттуда бегут ручьи и реки — буйная кровь земли. И, наверно, потому, что ехали мы к одному из героев не слишком еще далекой по времени ледовой битвы, нам все время думалось о ней. И вся эта земная сила и красота, бегущая по сторонам, струящаяся, льющаяся над нами и вокруг, сверкающая горячим майским солнцем, лишь острее подчеркивала простую и понятную мысль: было во имя чего идти на смерть жителям этой земли...
Дорога вырвалась в обширную, с победневшей почвой долину, и далеко слева мы увидели гигантские нефтяные цистерны и вышки. Еще несколько километров пути — начался каменистый, еле слышно пахнущий запахом нефти пригород Грозного.
Улицу Гапура Ахриева мы нашли без особого труда и вскоре уже входили в небольшой, густо населенный дворик под старыми деревьями, и возле коммунальной террасы, со всех сторон обвешанной тем добрым имуществом, которое говорит о присутствии маленького ребенка в доме, увидели несколько женщин, разговаривающих о каких-то своих делах — безусловно важных.
— Как найти Ивана Михайловича? — спросили мы.
— А он внучку спать укладывает,— ответили нам. И это совершенно мирное занятие, столь не вязавшееся в нашем представлении с образом бесстрашного комиссара, о котором нам рассказывали так много, тем не менее как-то сразу успокоило и обрадовало нас, словно рука друга легла на плечо...
— А Ольгу Ивановну, — осторожно начали мы, оглядывая примолкших женщин и стараясь угадать среди них жену бывшего комиссара, — нельзя ли увидеть?
— Это почему же нельзя? — весело спросила небольшого роста сухонькая женщина и, отделившись от остальных, протянула руку. — Я и есть Ольга Ивановна. Пожалуйста в дом. Иван Михайлович сейчас освободится...
Вскоре мы сидели уже на крепких стульях в невысокой комнате с крашеными полами, на которых переливалось солнце, протянувшееся сквозь стекла террасы и маленькое окно. Скрестив пальцы тяжелых рабочих рук, лежавших на коленях, Иван Михайлович то радостно улыбался, то вдруг хмурился. Сухое лицо его, с глубокими, как шрамы, морщинами, становилось тогда жестким и строгим.
Разговор завязался с жалобы, какую часто можно услышать от людей с деятельной и живой натурой, ушедших на пенсию по возрасту и болезни. Иван Михайлович посетовал, что, хотя он и выполняет различные общественные и партийные поручения и даже выбран в народные заседатели в суде, все же пенсия — не мед...
Жизнь Ивана Михайловича до его высокогорной войны полна была малых и больших событий, каждое из которых, впрочем, готовило его на свой лад к той высокой миссии, какая была возложена на него осенью и зимой 1942 года. Когда началась Великая Отечественная война, Ивану Михайловичу уже исполнилось 41 год.
Его призвали в армию со званием старшего политрука за девятнадцать дней до начала военных действий. Человека, с детства знавшего и любившего горы, не раз пешком, просто ради удовольствия переходившего различные перевалы, соединяющие северные и южные склоны Главного хребта, не могли, конечно, послать куда-либо в другое место. В августе 1942 года Иван Михайлович был назначен комиссаром 12-го ОГСО, и после специальной подготовки он с отрядом был направлен на защиту Марухского перевала.
— Когда я говорил своим бойцам, что Родина вас обязательно вспомнит, — начал свой рассказ нам Михайлович,— эти мои слова можно было воспринять не просто как слова, произносимые по обязанности комиссарской должности.
Я сам искренне верил в это, потому что очень уж необычной, пожалуй, единственной в мире была наша война в горах, и не могла она остаться в безвестьи. Наверное, и солдаты чувствовали внутреннюю мою убежденность, если и через столько лет помнят, что комиссар говорил. Вот и Кийко прислал мне письмо. Это очень радостно для меня. Ведь даже сваны, настоящие сыны гор, удивлялись тогда не только пашен решимости вынести все высокогорные трудности, но и тому, как подтверждалась делом наша решимость.
Между прочим, как бывший комиссар, хочу привести вам такую характерную деталь: в момент, когда мы пришли к перевалу, коммунистов и комсомольцев в отряде было около двадцати восьми процентов, а к концу обороны их было уже семьдесят пять процентов. Вступил тогда в комсомол и военфельдшер наш Николай Петров. Он сейчас жив и по-прежнему служит в армии, мы иногда встречаемся и подолгу беседуем, так сказать, вспоминаем минувшие дни.
Иван Михайлович помолчал, погладил зеленое сукно письменного стола, заваленного какими-то бумагами и фотографиями, смущенно посмотрел на нас.
— Не знаю даже, с чего начать, — сказал он. — Если говорить о моральном духе бойцов,— я все, как видите, гну на свое, комиссарское — то мне хочется рассказать о том, как праздновали мы 25-ю годовщину Октября.
Большая группа бойцов и я возвращались из обычного рекогносцировочного похода. Погода резко изменилась и из сравнительно тихой и ясной превратилась прямо-таки в дьявольскую. Разыгралась вьюга, мороз доходил до сорока градусов, вокруг густой снежный туман.
— Куда ты нас ведешь, не видно ни зги,— пошутил кто-то за моей спиной, а мне не до шуток было, потому что с одной стороны отвесные скалы, с другой — пропасть.
Кое-как, нащупывая буквально каждый шаг, добрались мы до землянки-блиндажа, где было назначено торжественное собрание. Сделал я небольшой доклад, а потом начали оделять бойцов подарками, что прислали нам к этому дню школьники Еревана, Баку, Тбилиси, Батуми, Сухуми и других городов. Не поверите, некоторые даже плакали и не стыдились своих слез, хотя далеко не сентиментальными были. Но у многих ведь дома детишки остались, а у других братишки да сестренки. А тут детскими руками посылки уложены да письма их...
Клялись бойцы там же, в блиндаже, что не отступят ни на шаг, лучше умрут. И действительно, верны были клятве. Многие, как знаете, погибли, но тех, кого по ранению отправляли в тыл, после выздоровления просились только к перевалам. Где они теперь?..
Заходила и выходила Ольга Ивановна, посматривая на мужа — все жены одинаковы! — вернулась с работы одна из дочерей (их у Васильевых двое, Галя и Нонна, обе комсомолки, спортсменки. Нонна даже мастер спорта по художественной гимнастике, обе замужем, имеют дочерей. Зятьев Иван Михайлович хвалит — хорошие, рабочие парни. Словом, семья, как и у Константина Семеновича Расторгуева,— многоступенчатая).
Ольга Ивановна, по русскому хлебосольному обычаю, предложила уже и перекусить, но Иван Михайлович увлекся воспоминаниями и позабыл обо всем...
Какой-то боец, фамилию которого, к сожалению, вспомнить не удалось, сочинил на перевале стихотворение, смысл его примерно такой:
“Смотрите, советские альпинисты, вокруг нас лежат непроходимые горы, и перед нами Марухский перевал сверкает своими могучими льдами, вершины покрыты вечным снегом.
У подножия перевала и гор этих, и снежных вершин, стоят деревья сосновые, пихтовые, еловые — как нефтяные вышки в родном Баку или Грозном.
Фашисты, говорит комиссар, протягивают свои кровавые лапы к нашему добру, к земле наших дедов, к улыбкам наших жен и детей.
— Не бывать этому!— скажем мы.— Чистые реки наши донесут нашу кровь к синему морю, и оно станет белым от гнева. И ударит оно в берега, и вздрогнут горы, и похоронят под обвалами проклятых врагов.
— Нет!— скажем мы.— Нет такой силы, какая могла бы сломить нашу силу и волю, которые, как ручьи от земли родной, идут от силы и воли партии большевиков...”
Газеты в отряд поступали случайно и с большими опозданиями, так что в качестве источника новостей не годились. Для художественного воспитания — тоже. Однажды, вспоминает Васильев, мы получили политическую литературу и две художественных книги: “Радугу” Ванды Василевской и “Мартина Идена” Джека Лондона.
Это было огромной радостью для бойцов. Книги были разделены на страницы и в таком виде розданы по нескольку страниц на каждое отделение. Страницы переходили от одного бойца к другому, как самая драгоценная эстафета. Через две недели Васильев вновь собрал листки и увидел, что все они черные, как голенище. Дело в том, что читали их при тусклом и чадящем свете коптилок, у костров, от которых несло сажей. Жаль, что не сохранились эти драгоценные листки. Они были бы украшением любого музея обороны Родины...
Уже вечерело, а мы все сидели и слушали удивительную повесть о человеческом мужестве и благородстве, о скромности и самопожертвовании, которыми полна была история обороны перевалов.
После короткого молчания Васильев снова заговорил, и голос его звучал как-то особенно грустно.
— Дорогой ценой далась нам победа над егерями. Сотни солдат и офицеров погибли на наших глазах, да и каких солдат! Каждый — герой. Особенно обидной бывала смерть, когда гибли под лавинами. Знаю много таких случаев, но один запомнился особо, потому, может быть, что произошел с моим попутчиком на тропе к Марухским воротам, молоденьким лейтенантом, заместителем командира минометной батареи 956-го артполка, приданной нашему отряду, Максимом Сысенко.
За два дня перед смертью он получил орден Красной Звезды. Вскоре после этого мы вышли. Через некоторое время я заметил, что он хромает и морщится при этом от боли.
— Что с тобой? — говорю.
— Портянка, наверно, сбилась в валенке.
— Так переобуйся, я подожду.
Он сел прямо на снег, снял валенок, и я увидел, что пальцы на ноге уже почернели от обморожения. Сысенко скрывал свою болезнь, так тогда многие поступали, чтобы не выбыть из строя.
— Тебе надо немедленно в санчасть, — говорю ему.
— Хорошо. Но завтра. Сейчас уже вечер, а ночь тут, сами знаете, наступает быстро. Не успею добраться...
Расстались мы с ним у Большого камня, где стоял один из его минометных расчетов. Он хотел посмотреть, как у них дела.
— Может, мне подождать? — спросил я.
— Нет, товарищ комиссар, вы идите, я догоню вас. Засветло успеем к Воротам.
Седловину, отделяющую Большой камень от Марухских ворот, мы со своим ординарцем Иваном Пастуховым прошли нескоро, но лейтенант нас не догнал. Позже я узнал, что в этот день он был ранен в руку, но и тогда в санчасть не ушел и погиб под лавиной. Организованные тут же поиски не дали ничего: снегу было огромное количество.
Мы нашли его только летом, под оттаявшим снегом, неподалеку от водопада. Труп был целым, за исключением правой щеки, которой он лежал на земле, омываемой талой водой. Там же, в камнях, мы его со всеми почестями захоронили...
Наступал вечер, когда мы заканчивали нашу беседу. На улице было тепло и тихо. Клонящееся к западу солнце освещало неподвижные листья деревьев. Мы все еще были под впечатлением услышанного, да и сам рассказчик, видимо, не мог сразу переключиться на что-нибудь другое, и вдруг сказал:
— Интересная штука - человеческий мозг, а? Пока не надо было вспоминать так подробно, как сегодня, вроде и позабыл все. Но недаром, видно, существует выражение — “пошевели мозгами”. Вот пошевелил, и полезло все. А тут еще и Кийко кое-кого напомнил. Командира взвода связи, например, младшего лейтенанта Попова. И командира второй роты лейтенанта Квикнадзе. Его родственники живут недалеко от Сухуми, в одном из сел, что по дороге на Батуми...
И уже прощаясь, крепко пожимая руку, проговорил;
— Будете у Плиева, передайте ему привет, а я напишу сразу же. Надо ведь так, живем почти рядом, только через перевал пройти, а не звали друг о друге, что живые. Счастливо вам…
И снова дорога рвется навстречу, вновь проезжаем мы цветущие садами селенья, вдыхая вкусный и дорогой с детства кизячный дымок из труб. Уже вечереет, и в дышащих миром и добротой домах готовят, наверное, еду: скоро вернутся работники с полей и лугов.
Почти сразу за Орджоникидзе, за белым от пены Тереком, началось Дарьяльское ущелье — высокое, узкое, гулкое от потоков и темноватое в эти часы. За селением Казбеги стало холодно, огромные, слегка потемневшие снежники пересекли дорогу — весна сюда еще не пришла. А вскоре уже мы ехали по узкому снежному тоннелю, высота которого достигала нескольких метров.
У самого перевала ехали тихо: от малейшего звука с окрестных склонов сыпались миниатюрные лавинки.
— Тут если сейчас выстрелить,— сказал шофер Борис Карданов, черкес, горный житель,— не выберешься потом...
За перевалом, чем ниже мы опускались, снегу становилось меньше, и за каким-то поворотом вдруг перед нами открылись в закатном солнце долины Грузии. Полные таинственных теней, распускающихся деревьев и кустарников, потемневших ложбин, мягких, словно округлых хребтов, понижающихся вдали, смешанного запаха земли, молодой травы и остывающего камня, они были как внезапное чудо. Заночевав в отличной гостинице селения Пасанаури, где так называемый “модерновый” стиль прекрасно сочетается с элементами древнегрузинской архитектуры, мы ранним утром продолжили свой путь в Грузию.
Здесь уже солнце грело во всю силу, деревья распустились гораздо сильнее, чем на северных склонах хребта. Горы по сторонам курчавились зацветающим кизилом, дикими яблоками, и чудесными видениями проплывали в широких боковых ущельях белоснежные домики, едва различимые среди садов.
Синий воздух дрожал и переливался над весенним разливом Арагвы, и в этом дрожании словно парил над слиянием двух рек знаменитый монастырь, воспетый Лермонтовым. Не доезжая Тбилиси, мы повернули направо и через Гори, часа два спустя, приехали в древний городок Цхинвали, где проживает ныне Петр Александрович Плиев.
Городок встретил нас почти жарким полуденным солнцем, какими-то старинными, похожими на сторожевые, башпямп на возвышенностях, запахом ароматических трав с рынка и еле уловимым дыханием снега от хорошо видимого Главного хребта. Еще несколько минут — и мы пожимаем руки коренастому и крепкому, совсем молодому с виду человеку со скуластым и добрым лицом...
Из-под Керчи после ранения Плиев попал в Махачкалу. При формировании перевели его в часть, отправляющуюся на Закавказский фронт на должность заместителя командира отряда альпинистов, именовавшуюся — 12-й ОГСО, находившийся в Сухуми.
Их — командира отряда майора Диденко, комиссара Васильева и Плиева вызвал к себе начальник штаба 46-й армии генерал Микеладзе. Поздоровался, сказал:
— Садитесь к столу.
На столе лежали топографические карты. Микеладзе развернул одну из них и красным карандашом начертил маршрут движения отряда: Захаровка — Чхалта — Марухский перевал.
В открытое окно кабинета начальника штаба густо лились запахи моря, привядших олеандр и легкий, жестяной шелест пальмовых листьев.
— Ну вот,— сказал Микеладзе, откинувшись на спинку стула, — маршрут ясен? Тогда выступайте немедленно...
Самый трудный участок пути начинался от Чхалты.
Сначала было прохладно. Солнце еще не показалось в ущелье, кристально чистая вода в реке бугрилась на обкатанных камнях, словно застывшее стекло, осыпающиеся березы и горные дубы чуть светились от инея. Шагалось сравнительно легко. Но уже через несколько километров, за маленьким селением, о котором сказали, что оно последнее перед перевалом, дорога перешла в узкую, порою вовсе исчезавшую тропу, сквозь дикие горные леса. Дышать стало трудно. У многих, даже тренированных бойцов, появились первые признаки удушья. Не хватало кислорода для такого ускоренного марша. Но всех подбадривало сознание, что гораздо раньше здесь прошли 808-й и 810-й полки, а им ведь было еще труднее…
Во время марша заболел командир отряда майор Диденко, и Плиеву пришлось принять временное командование. Он и доложил о прибытии отряда начальнику группы войск Марухского направления полковнику Тронину. Тот сразу же объяснил обстановку и с помощью карты показал расстановку сил — наших и немецких.
— Поговорите с командиром и бойцами, — сказал полковник Тронин, — подготовьте их к выполнению особо трудных заданий. Есть тут у меня мысли, реализовать которые без вас, альпинистов, невозможно было. Сейчас размещайтесь, приводите себя в порядок, отдыхайте...
Но отдыхать было некогда. Едва Плиев вернулся в отряд и собрал офицеров для беседы, начался обстрел. Немцы, видимо, заметили, что к перевалу подошли свежие части, как обнимались “старички” с новичками, и решили по-своему приветствовать пополнение.
Разрывы становились все чаще и ближе. Было ясно, что через несколько минут начнутся прямые попадания. Срочно Плиев отдает приказ — повзводно бесшумно сменить расположение отряда, В наступившей темноте смена позиций продолжалась не более 10—15 минут. И словно по заказу сразу после этого снаряды густо посыпались на только что оставленные, уже обогретые для ночлега места. Жертв в отряде, к счастью, не было, но первое огневое крещение молодые бойцы получили.
С наступлением темноты, в один из вечеров, группа альпинистов в количестве двадцати пяти человек выступила на выполнение задания. Группу вел Плиев. Поддерживать ее должна была рота минометчиков 810-го полка.
В свою группу при содействии начальника штаба отряда старшего лейтенанта Губкина и комиссара Васильева Плиев включил самых выносливых — старшего лейтенанта Сванидзе, лейтенанта Белого, старшего сержанта Соколова, старшего сержанта Пастушенко, старшину Быкова и двадцать человек бойцов. Узнав о сложном задании, в штабную палатку стали группами приходить бойцы и просить о включении их в группу. Особенно просила, прямо-таки настаивала на этом медсестра Лида, небольшого роста, но очень веселая и выносливая девушка, бывшая воспитанница детского дома. Но и ей отвечали, что местность почти непроходимая и что вовсе не для девушек этот поход. Словом, обид было много...
Лес прошли быстро, вскоре позади осталось и начало ущелья. За водопадом перешли на юго-восточный склон хребта, казавшийся наиболее проходимым. Чем дальше, тем путь становился труднее. Преодолевая маршрут, шаг за шагом, подтаскивая по глубокому снегу друг друга, подошли бойцы к подножию большой, отвесной скалы, преграждавшей дальнейший путь. Ночь была холодной и лунной, видно далеко, и хотя бойцы одеты были в маскировочные халаты, Плиев отдал приказ соблюдать особую осторожность. Затем, распорядившись о коротком привале, он со старшим лейтенантом Сванидзе начал искать обходные пути. Через пятнадцать минут они убедились, что таких путей нет. Оставалось одно: штурмовать скалу в лоб...
Сидя у открытого окна, за которым не по-весеннему жарко грело солнце и деревья помахивали молодыми листочками и воздух наполнен был легким, мирным шумом небольшого города, трудно было представить холодную, беловатую от снега и луны ночь среди гигантских настороженных скал, за каждой из которых могла ожидать смерть. Но Петр Алексеевич, рассказывая, весь был там. Вспоминая мельчайшие детали той ночи, он слегка щурился, словно вглядываясь в нее.
— Первым к скале подошел рослый и могучий Сванидзе, — продолжил свой рассказ Петр Александрович, — и плотно к ней прижался. Старшина Быков взобрался к нему на плечи, также плотно прижавшись к камню. Лейтенант Белый, оказавшийся в длинной пирамиде последним, сумел дотянуться до вершинного выступа цепкими своими руками. Там он укрепил в трещине альпеншток, закрепил на нем веревку, обернул ею плотный каменный выступ и сбросил вниз. Первыми поднялись “участники пирамиды”, за ними я.
Сначала все шло хорошо. Мы перетянули ручные пулеметы, боеприпасы, и снова начали тянуть людей. Уже шестнадцать человек находились на вершине скалы. А когда стали поднимать семнадцатого, он сорвался, и внизу послышался глухой удар. К чести его надо сказать, что он даже не вскрикнул, хотя чуть не свалился в пропасть.
Вскоре начали поднимать предпоследнего бойца. Помогая перевалить ему через скалы, я схватил его за руку и чувствую — не мужская рука. Потянул еще немного, показалась голова, и я чуть не свалился от неожиданности: это была медсестра Лида.
— Черт побери,— не выдержал я,— как ты сюда попала?
— Следом шла,— жалобно и все-таки с вызовом отвечает она.
Что тут делать? Ругаться некогда, да и не место. Пообещал как следует наказать ее по возвращении, приказал поднимать последнего.
Ночь подходила к концу, следовательно, нам надо было торопиться, чтобы преодолеть последние оставшиеся до противника метров четыреста-пятьсот.
Метров за сто до немцев, мы остановились в естественном укрытии под скалой, очистили от снега и проверили оружие, чтобы не отказало во время боя. Я со Сванидзе и старшиной Быковым начал осматривать местность. Увидели мы несколько небольших блиндажей, похожих па крохотные сопки. Среди них выделялся один — мы поняли, что это наблюдательный пункт. Решено было послать туда группу человек в десять под командой Сванидзе. Помню, что вошли в нее старшина Быков и Лида. Вторую группу, во главе с лейтенантом Белым, я послал на левый фланг. В центре с девятью бойцами остался я. Для наступления все было готово. Но егеря Ланца спокойно спали, не сомневаясь, что советские бойцы не смогут пройти к ним, а до условленного времени оставалось еще пятнадцать минут.
Однако бой начался минут через семь: это на левом фланге немцы заметили группу Белого. Тот сразу же открыл огонь и забросал полусонных фрицев гранатами. Услышав это, Сванидзе также перешел в наступление. Немцы выскакивали из укрытий и метались, не зная, откуда на них напали и куда им бежать. Вскоре, впрочем, она сориентировались и бросились между двух флангов, то есть прямо на нашу группу. Наша группа тоже открыла огонь, и тогда немцы начали отступать, цепляясь за каждую лощинку и камень. Оставалось вскоре лишь одна огневая точка немцев — на самой вершине. Оттуда непрерывно и метко бил ручной пулемет. Группа Сванидзе залегла. Тогда сержант Соколов пополз вперед. Он был уже совсем близко от пулемета, когда был ранен. Все же он собрался с силами и швырнул в немца гранату. Пулемет замолк. Сванидзе тут же занял вершину. Лида бросилась к Соколову, стала его перевязывать, но сержанту уже ничто помочь не могло...
Между тем наступил день — солнечный и тихий. Остатки гитлеровцев начали отходить к главным своим силам, к перевалам. Но тут их поджидали минометчики 810-го полка. Главные силы немцев тоже не дремали и открыли артиллерийский огонь, одновременно выслав свои подразделения на помощь гибнущим. Заговорили не только те их орудия и минометы, что были на самом перевале, но и те, дальнобойные, что укрывались за двумя хребтами. Сперва снаряды рвались на переднем крае обороны 810-го полка, а потом и в тылу, вплоть до штаба группы войск.
Досталось и группе альпинистов Плиева. Немцы, видимо, решили, что это крупная группа и сосредоточили на ней огонь многих минометов и орудий. Некоторые бойцы погибли, иные были ранены, и тут Лида (Бывший боец завода связи 12-го ОГСО Иван Иванович Тиращенко сообщил нам, что фамилия медсестры Лиды — Майдашок) доказала, что не зря пошла самовольно с группой. Под огнем она перевязывала их, ободряя улыбкой и словом.
“Придется вместо наказания награждать ее”, — подумал Плиев.
А внизу, в ущелье и на его пологих скатах, разгорался длительный и жестокий бой. Это батальон 810-го полка встретился с подразделениями фашистов, посланных на помощь своим передовым дозорам, уже уничтоженным отрядом Плиева. Немцы продолжали подходить от северозападной части ледника, их накопилось довольно много, и наше командование распорядилось о подброске свежих сил. Вместе с подразделениями резерва пришла вскоре и одна рота 12-го ОГСО. Началась двусторонняя перегруппировка войск, и в это время над нашими позициями появились “Фокке-вульфы”. Они сделали несколько заходов, сбрасывая бомбы на позиции 810-го полка и альпинистов. Потом снова заговорила артиллерия, и вновь гитлеровцы бросились по гребню узкого хребта, чтобы занять утраченные в утреннем бою ключевые позиции. Однако минометчики 810-го полка не пропустили их, выбивая в скалах. Тогда немцы бросили в этом направлении еще одну роту. На этот раз “эдельвейсовцы” наступали более стремительно, и им удалось подойти вплотную к поредевшей группе Плиева. Здесь оставалось уже пятнадцать человек, причем некоторые, в том числе и лейтенант Белый, были ранены. Но они не выходили из боя.
Оборону группа удерживала, но был один острый момент, когда замолчал пулемет лейтенанта Белого. Фашисты тотчас ринулись вперед. Тогда Быков, приняв самостоятельное решение, с двумя последними гранатами двинулся в сторону раненого Белого. Видя, что немцы вот-вот подберутся к лейтенанту, Быков из-за камня швырнул в них гранаты и бросился к пулемету, тут же открыв огонь. Немцы откатились. Оценив обстановку, наши пошли в контратаку, которая была стремительной, и закончилась полной победой над егерями.
Перешли в наступление и наши бойцы внизу, в ущелье. Бой длился весь день, до темноты, и весь день висела над горами прозрачная на солнце снежная пыль, поднятая разрывами и лавинами. Порой она становилась такой густой, что не было видно ничего вокруг. Тогда бой на некоторое время утихал. Пыль, красиво искрясь, оседала на камни и лица бойцов, редела, сквозь нее проявлялись вражеские позиции, и бой разгорался с новой силой.
Ночью стояла тишина, светила лупа, изредка взлетали над горами разноцветные ракеты и, шипя, гасли в снегу где-нибудь на склоне. Немцы, поняв бесполезность борьбы, тихонько отходили, подбирая своих убитых и раненых. Утром подразделения 155-й бригады взяли последнюю господствующую вершину на правом фланге немцев. С этого дня егеря окончательно потеряли ключевые позиции на Марухском перевале. В их руках оставался теперь только недлинный проход по ущелью к подножию перевала и самый перевал. Они перешли к позиционной войне, что для нас было, конечно, огромным облегчением...
Немцы, еще недавно мечтавшие о наступлении и почти уверенные в его успехе, теперь сами перешли к обороне и лихорадочно укрепляли Марухский проход. К этому времени 12-м ОГСО командовал старший лейтенант Швец, присланный вместо заболевшего Диденко. Ежедневно, с самого раннего утра, к нашим позициям прилетали “рамы” — “Фокке-вульфы” — производили разведку и безуспешно обстреливали замеченные огневые точки. Беспокоила и артиллерия. Начались сильные снегопады. Теперь буквально под снегом приходилось строить блиндажи и сквозь снег перетаскивать небольшие деревянные домики для наших передовых застав. Двигаться можно было лишь с помощью специальных снегоступов, но их не хватало на всех...
Петр Александрович замолчал и начал перелистывать книгу, которую мы ему привезли,— нашу первую книгу о марухских событиях, написанную по горячим следам, сразу после обнаружения останков воинов на леднике. Мы тоже молчали, обдумывая услышанное, глядя на видневшиеся прямо из окна снега Кавказа. Вдруг Петр Александрович остановился на какой-то странице, присмотрелся и, круто повернувшись к нам, сказал радостно:
— Здесь на фотографии, рядом с комиссаром 3-го батальона Расторгуевым — Владимир Джиоев. А ведь он жив, и сейчас совсем рядом с нами находится. Да, да, здесь, в Цхинвали!
Мы были поражены. Джиоева безуспешно искали мы, искал бывший его комиссар Константин Расторгуев, числивший его в погибших друзьях, а он жив, и более того, находится совсем рядом? Невероятно.
— Сейчас я пошлю кого-нибудь из домашних за ним,— говорил между тем Петр Александрович,— он прибежит, вот увидите, сразу прибежит!.. И как же это я раньше не вспомнил, что он воевал где-то рядом с Марухским перевалом?..
Буквально через несколько минут перед нами стоял и смущенно — от неожиданности — улыбался невысокого роста, худощавый, с поредевшими волосами человек. Знакомимся. Он подает руку и говорит:
— Джиоев. Владимир.
— Вы знаете, что ваш комиссар жив и находится в Куйбышеве?
— Нет,— отвечает, а в глазах радость загорелась.— Неужели живой Костя?
— А вот смотрите, это он нам вашу общую фотографию прислал.
Джиоев смотрит и еще шире улыбается:
— Скажи, пожалуйста, какой я тут молоденький, а? И Костя! И Дмитрий Свистильниченко! И за нами пальмы сухумские! Скажи, пожалуйста!..
Дождавшись, когда он немного успокоится, мы начинаем задавать вопросы, и дальше беседа паша движется не слишком ровно, но горячо. Мы в одно мгновение то видим перед собой Марухский перевал, то вдруг оказываемся на перевале Наурском. Но события и имена не путаются, ибо несмотря на то, что происходило все рассказываемое двумя этими людьми в одно время, судьбы человеческие не повторялись нигде...
— Чтобы закончить уже воспоминания о нашем альпинистском отряде,— говорит Петр Александрович,— хочу поведать один интересный эпизод, который относится? уже к так называемому “спокойному” периоду обороны. Это была очередная разведка боем.
Из своей группы Плиев отчетливо помнит старшего лейтенанта Баскаева из Северной Осетии, лейтенанта Белого, который успел уже поправиться после ранения, младшего лейтенанта Черкасова из Ростова, старшину Быкова, старшего сержанта Пастушенко, сержанта Ванышева из Баку, младшего сержанта Зейналова — тоже из Баку, и еще бойца Слободу, который до войны был инженером-судостроителем. Его, между прочим, так многие и называли: “Инженер”. Остальных бойцов Плиев не помнит.
Все это были храбрые и уже испытанные в боевых схватках бойцы, в большинстве коммунисты и комсомольцы. Они двинулись в путь после самых больших снегопадов, когда и на ровном месте глубина снега достигала больше метра, а в расщелинах, да в узких местах его намело в два, в три раза больше. Правда, обнадеживала погода — дни стояли хоть и морозные, особенно но ночам и утрам, но безветренные и солнечные.
Пород рассветом в район восьмой заставы, где расположилась готовая к походу первая группа, пришли проститься командир 810-го полка майор Титов, командир 12-го ОГСО старший лейтенант Швец, комиссар отряда капитан Васильев.
— Снегоступы у всех? — спрашивал майор в перерывах между пожеланиями успеха и советами.— Маскхалаты у всех? Автоматы? Гранаты?
Бойцы отвечали сдержанно и коротко. Убедившись” что все в порядке, майор сказал:
— Тогда — вперед!
Уже рассвело, когда группа двинулась в путь вдоль длинного Безымянного хребта, один из склонов которого не был виден противнику, и к тому же не слишком лавиноопасен. Погода с утра, как и в предыдущие дни, была тихой и ясной. Оставшимся хорошо была видна длинная цепочка растянувшихся по снегу солдат. Они шли, разбрасывая перед собой глубокий снег, и тянулась за ними тонкая синеватая полоска тропы на розовом фоне освещенного ранним солнцем снега. На верхушке хребта время от времени, словно легкий туман, взметывался под вершинным ветерком сухой снежок — предвестник непогоды. К сожалению, на это никто тогда не обратил внимания.
Группа двигалась медленно. Бойцы шли один за другим и, если по какой-либо причине останавливался один солдат, вынуждены были останавливаться все остальные. Кроме того, кто-нибудь постоянно проваливался в снег в стороне от тропы, и снова остановка, пока не найдут его и не вытащат. Так и получилось, что от рассвета и до 15 часов дня группа продвинулась всего метров на 400—500 вверх от наших передовых позиций.
После полудня весь Марухский перевал покрылся густыми тучами, пошел снег, видимость резко сократилась. Теперь, не опасаясь немецких наблюдателей, перешли на другую сторону ущелья, где идти было легче. Однако вскоре бойцы уперлись в отвесную скалу, которую ни обойти, ни перейти. Решили сделать привал. Плиев, забрав с собой нескольких офицеров и бойцов, ушел на разведку местности. Через час они вернулись без утешительных новостей: необходимо искать обход, в лоб не пройти.
Осмотрели юго-восточную сторону стены, но там была пропасть такая, что глядеть страшно. Между юго-западной стороной и вечным снегом обнаружили трещину, которая в самом узком месте достигала трех метров ширины. Дело шло к вечеру, снегопад и ветер усилились. Стало ясно, что скоро начнется метель, а за ней и буря. Медлить было нельзя.
Группа подошла вплотную к трещине. Самым трудным оказалось первому перейти через трещину. На это решился один грузин из Душети, фамилия которого не вспоминалась, но все звали его “маленький Шакро”. Он действительно не отличался высотой роста, носил маленькие усики и по праву считался в отряде одним из лучших бойцов-коммунистов.
Шакро обвязался концом веревки, па спину забросил ледоруб, в руках держал альпеншток и веревочную лестницу. Медленно-медленно подступал он к краю трещины, потом подтянул к себе веревки столько, чтобы хватило для прыжка, и прыгнул. Через секунду он уже стоял на противоположной стороне и улыбался оттуда, закрепляя лестницу. Вскоре началась переправа, которая закончилась с наступлением темноты. Теперь необходимо было выбрать место для ночлега. Искали недолго, остановившись под огромной нависающей скалой. Снег шел так густо, что каждые десять-пятнадцать минут бойцы вынуждены были вставать и отряхиваться. А ночью началась метель, все усиливавшаяся к утру. Трудно придумать что-либо более страшное, чем метель в горах. День от ночи можно было различить скорее по часам, чем по свету. Чтобы люде не замерзли, Плиев приказал начать движение. Шли по компасу. Снег продолжал валить густо, даже находясь рядом,
бойцы не видели лица друг друга. Плиев приказал привязаться всем к одной веревке, выпить по сто граммов водки и снова двигаться. За день сделали не более двухсот метров.
Впереди ничего не было видно и слышно. Так же и со своей стороны. Наблюдали: не появятся ли какие-либо сигналы от второй и третьей групп, но ничего, конечно, не заметили. Метель не прекращалась, бойцы и офицеры так измучились, что многие дремали на ходу. Наступила вторая ночь.
Утром снова решили двигаться, но единственный компас вышел из строя.
— Позовите инженера, — сказал Плиев бойцам.
Пришел Слобода, долго возился с компасом, даже дышал на него, но все напрасно.
Беда, говорят, не приходит одна. Метель превратилась в бурю. Ветер ревел по ущелью. Видимости — никакой. А тут еще появились первые обморожения у бойцов, несмотря на меховую одежду и валенки. Но, чтобы не погибнуть, надо было идти. И они пошли, преодолевая трещины, крутые скалы, лед, интуитивно ориентируясь в этой непогоде.
Еще через несколько часов они увидели перед собой обширную пропасть. Ни перепрыгнуть пропасть, ни обойти. Пришлось заночевать у ее края. В эту ночь замерзли два бойца: нарушив приказ, они отошли метров на пять от общей группы, чтобы их не тревожили, не будили, накрылись плащ-палатками и уснули. Их замело снегом.
Утром снова стали искать обход, три небольшие группы отправились в разные стороны. Старшина Быков взял с собой пять бойцов, младший лейтенант Черкасов трех и политрук Баскаев пять. Часа через полтора две группы — Черкасова и Баскаева — вернулись, а Быкова не было. Подождали еще немного и отправились на поиски. Шли по следам около двух часов, и вдруг Слобода воскликнул:
— Вот они!
На краю глубокой трещины лицом вниз лежали два бойца в бессознательном состоянии. Когда минут через сорок их привели в чувство, они рассказали, что старшина Быков, шедший впереди с двумя другими бойцами несколько впереди, внезапно исчез в трещине. Свалились туда вместе с ним и два солдата. Оставшиеся двое хотели оказать помощь, искали спуск в трещину, пока не выбились из сил и не свалились с ног.
Метель мела все так же, ничего внизу нельзя было. разобрать, но группа единодушно решила поискать товарищей. К длинной веревке привязали маленького Шакро и начали спускать в трещину. Уже кончилась веревка, вот и совсем ее не осталось, а сигнала от Шакро: видно что-либо там? — не поступало.
— Конца нет этой трещине,— сказал он, когда его подняли на поверхность.— Ничего не видно, хоть глаза завязывай.
— А кричал ты?
— Ага.
— Ну и что?
— Только ветер откликается. Пропали ребята... Так погиб старшина Быков с двумя бойцами. Как ни горька потеря, но надо продолжать искать выход. Младший лейтенант Черкасов доложил, что во время своего поиска видел неплохой, вроде, обход.
Бойцы и офицеры устали предельно. Их полушубки, валенки и шапки покрылись плотной ледяной коркой. Решено было идти, пока есть силы, а если встретятся с врагом — принять последний бой. Шли еще две ночи и два дня, делая время от времени небольшие остановки для отдыха. Лишь на пятые сутки, под утро, буря начала стихать, снег перестал сыпать. Погода снова резко менялась. Тучи рассеялись, и вот уже на небе местами замерцали холодные предутренние звезды. Видимость улучшилась, но определить свое местонахождение бойцы по-прежнему не могли.
И все же посветлело в душах людей. Взялись приводить в порядок оружие, очищая его от снега и льда. Между тем наступал рассвет. В зыбком его сиянии забелел внизу плоский и неровный прямоугольник ледника. Теперь стало ясно, что группа, блуждая в пурге, вышла на правый фланг противника, к той вершине, которую считали неодолимой. Где-то совсем рядом блиндажи немцев, и если до утра не удастся отсюда выбраться, плохо будет дело. Это поняли все бойцы группы и потому удвоили внимание. Осмотрелись. Невдалеке кончалась северная часть ледника. Глубоко внизу каменная стена, на которой очутились бойцы, кончалась выступами, которые создали над ледником столь обширное “мертвое”, то есть непростреливаемое пространство, там свободно можно было разместить полк.
О дальнейшем выполнении задания, поставленного перед группой, не могло быть и речи, потому что потерялась связь с остальными участниками операции и, кроме того, группа оказалась после блуждания в буре чуть ли не в расположении немцев. Уйти отсюда незамеченными невозможно. Тогда Плиев решил спасти хотя бы личный состав. Он приказал неподвижно лежать в снегу весь день, а с наступлением темноты двинуться к своим.
На всякий случай заняли круговую оборону, огонь надо было открывать лишь по команде командира. Но вот уже почти совсем рассвело, когда один из бойцов заметил метрах в пятидесяти от себя какое-то темное пятно. Что бы это могло быть? Ведь все вокруг занесено толстым слоем снега? Решили разведать. Поползли несколько человек, в том числе вместе с Плиевым младший лейтенант Черкасов, бойцы Вапишев, Зейналов и маленький Шакро. С расстояния в несколько метров стало видно, что внизу под пятном, снег тихонько оттаивал. Вдруг пятно качнулось, скрипнул снег и вместе с паром вывалился наружу здоровенный немец в одном мундире, и маленькой лопаткой начал очищать снег. Вероятно, до того, как поднимутся его товарищи, он должен был расчистить вход в блиндаж и приготовить завтрак. Дежурный, одним словом. Мог ли он предположить, что в трех метрах от него залегли советские альпинисты? Нет, не мог и потому вед себя совершенно спокойно. Мурлыкал песенку.
Решение в такой обстановке принимается мгновенно и, как правило, верное. По сигналу от общей группы тихо подползли еще несколько человек. Усталость бойцов словно улетучилась. Будто и не было бессонных ночей невероятного похода. Движения их были четкими и точными:
младший лейтенант Черкасов и боец Ванишев бросились на немца. Песенка оборвалась на полуноте: фашист торчал головой в сугробе. Тут же был перехвачен финкой телефонный провод, тянувшийся к другим блиндажам. В распахнутую дверь влетели так быстро, что немцы не успели подняться с нар. Через несколько минут с ними было покончено, за исключением одного здоровенного унтер-офицера, которого оставили как “языка”.
Наскоро собрали продукты питания и автоматы. Теперь надо срочно принимать следующее решение. В случае боя надежд на помощь от своих не было. Остаться незамеченными весь день после случившегося и вовсе нельзя. Группа находилась в самом центре обороны врага. Потребовались секунды — и выход найден: спускать группу к тем скальным выступам, которые образовали далеко внизу мертвое пространство. Но как это сделать? Не было ни такой длинной веревки (до “дна” расстояние измерялось, пожалуй, десятками метров), ни времени на организованный, по-одному спуск.
— Прыгать надо, товарищ командир,— сказал Шакро, стоя у края площадки. И поймав недоуменный взгляд Плпева, добавил:
— Глубина снега в несколько метров. Убиться трудно... Разрешите?
Лейтенант Белый подошел и стал рядом с Шакро:
— Вдвоем попробуем...
Словно для прыжка в воду, они стали на край выступа и по счету Шакро “три” — прыгнули. Со страхом оставшиеся смотрели вниз. И с надеждой. А когда заметили там, живы, здоровы ребята, чуть не закричали “ура”. Лейтенант Белый приземлился благополучнее Шакро, выкарабкался на поверхность сам и вскоре разыскал друга. Вдвоем они стали показывать, куда прыгать остальным. Началось самое необыкновенное в истории марухских боев преодоление препятствия. Страх перед высотой, который бойцы испытывали вначале, теперь, кажется, прошел. Один за другим подходили они к пропасти и, глубоко и шумно вздохнув, исчезали в ней, чтобы через несколько секунд полета забарахтаться внизу, в глубоком и пышном снегу. Вот уже половина группы совершила свой полет. Подошла очередь прыгать пленному унтеру. Подтащили его поближе. Расширенными от ужаса глазами смотрел он на советских солдат, упирался и усиленно болтал портянкой, свисавшей изо рта (“Гигиенических пакетов не было для кляпов!” — шутит Петр Александрович), всем видом давая понять, что прыгать не намерен. Веревкой он был привязан к одному крепкому нашему солдату, но тот даже вспотел от усилий, пока тащил немца за собой.
— Тяжеловатый “язычок”, черти б его ели,— громко прошептал он, — а ну, хлопцы, помогите.
— Давай, фриц, не пужайся, — сказал, подходя, другой здоровенный солдат,— разделим судьбу поровну.
Он резко подтолкнул немца к выступу. Потом, по команде бойца, с которым немец был связан, последовал второй толчок и вместе они полетели вниз.
Наверху оставались несколько бойцов и Плиев, когда поднялась тревога у немцев. Очевидно, позвонив соседям по блиндажу и не дождавшись ответа, двое фашистов — это видели наши — выскочили и побежали, держась за красный шнур, соединяющий всю оборону, к землянке, недавно оставленной советскими воинами. Картина, открывшаяся там их глазам, была более чем красноречивой. Мгновенно раздались тревожные автоматные очереди, и через короткое время стреляла вся линия вражеских позиции. Осмотрев внимательно расположение огневых точек, Плиев и последние бойцы прыгнули к товарищам...
Теперь все они укрылись под огромным выступом, где можно было не опасаться ни обстрела, ни даже налета авиации. Вот почему, пока летали над ними самолеты и непрестанно, со всех сторон стреляли озверевшие фашисты из пулеметов, автоматов и минометов, группа преспокойно занялась завтраком, составленным из трофейных, весьма калорийных продуктов.
Немцы, вероятно, решили, что группа советских альпинистов не может быть большой — в крайнем случае, человек пятнадцать. Поэтому, наверное, они пустили по леднику — единственно возможному подходу к естественному укрытию наших — около взвода своих солдат. Бойцы подпустили их поближе, завязали бой и вскоре их уничтожили. Звуки боя долетели, конечно, к переднему краю марухской обороны, и наша артиллерия, не зная точно, какая из групп и где ведет бой, стала лишь обстреливать перевал и артиллерийские позиции немцев за перевалом.
Так продолжалось до темноты, с наступлением которой пришло некоторое затишье. Теперь медлить было нельзя. Растянувшись в цепочку по одному, группа начала двигаться к своим, держась ближе к левому берегу ледника, менее обстреливаемому. В глубочайшем снегу на сильном морозе за час сделали не более ста метров. Напряжение, владевшее бойцами весь день, сменилось настоящей усталостью, от которой кружилась голова и терялось сознание. Однако двигались еще несколько часов, но когда до передней нашей заставы оставалось метров полтораста, силы окончательно покинули бойцов. Неподвижно распластались они на снегу. Стали кричать и звать на помощь. Но то, что самим бойцам казалось криком, на деле было каким-то слабым писком. Хорошо, что ночи вновь стали тихими, и дозорные все же услышали их. Выслали нескольких бойцов вперед и обнаружили двух солдат в полубессознательном состоянии. Те едва смогли прошептать: “Там...” Только прошептать, даже не двинуть рукой... Еще через некоторое время патрули по приказу командиров ближайших застав начали разыскивать участников группы среди снегов и по одному относить в укрытия. Бойцы и офицеры 810-го полка почти всю ночь растирали и оказывали помощь обморозившимся и ослабевшим товарищам. Уже на рассвете к заставам прибыл майор Титов и старший лейтенант Швец. Когда Титов подошел к Плиеву, тот хотел встать и доложить, но не смог подняться. Майор остановил его жестом:
— Лежи, брат. Если можешь, говори.
Плиев коротко рассказал, что случилось с группой, как самоотверженно вели себя бойцы во время страшной бури.
Вернувшиеся из похода бойцы отдыхали еще несколько дней, а потом вернулись к своим обязанностям. Происходили еще стычки с немцами, но уже более спокойные, а вскоре, после поражения под Сталинградом, началось их отступление и с Кавказа. В канун нового года для преследования врага было послано две группы разведчиков, но судьбу их Петр Александрович не знает.
Заканчивалась наша беседа поздним вечером. Все также открыто было окно, и ночная прохлада приятно растекалась по комнате, которая к этому времени наполнилась друзьями и сослуживцами Плиева и Джиоева. В таком городке, как Цхинвали, почти все люди хорошо знают друг друга. Узнав, что у Плиева гости, они по одному приходили к нему. Хозяин сидел в центре длинного кавказского стола, заполненного свежей зеленью, дымящимися паром закусками и прекрасным виноградным вином. На пиджаке Петра Александровича сияли многочисленные ордена и медали — больше десяти, пожалуй. Огромный рог дружбы обходил по кругу стола очередной раз. Зазвучали песни — осетинские, грузинские, русские. Молодая луна поднялась над старинным городским парком и залила своим призрачным светом то темные, то светлые крыши домов, верхушки деревьев, и сквозь этот свет, сквозь сияние, льющееся с высокого и теплого неба, едва различимо виднелись недальние снежные горы. Где-то там больше двадцати лет назад рождались слава и счастье людей, сидящих теперь за дружеским столом. Там, в темных и холодных ущельях. В белых от снега ночах...
Много было у нас самых неожиданных встреч с бойцами 12-го горнострелкового отряда.
Откликнулся тот, чью записку в старой патронной гильзе нашел на перевале альпинист Павлотос с товарищами! Помните? “Иван... Мешков, инженер из Баку. з.. 42 г.”
Эту записку мы приводили в главе “Что скрывали горы” первой книги и были почти уверены, что автор ее погиб. А он жив!
“Дорогие товарищи! К вам обращается бывший участник боев на Марухском перевале Иван Лаврентьевич Мешков. Проживаю я в Баку, в Новом поселке, по улице Самеда Варгуна, в первом корпусе и в первой квартире. Совсем недавно мне мои товарищи принесли книгу “Тайна Марухского ледника”, открыли страницу и говорят:
— Читай. Это не про тебя?
Я не мог даже поверить своим глазам сначала, по это правда, что мою записку нашли в горах. Книгу эту мне дали прочитать, и вот сейчас глубокая ночь, а я пишу вам письмо. Рука, какой пишу, искалечена на Марухе, немеет и болит, а я счастлив, что участвовал в боях на перевале и что Родина не позабыла ни мертвых, ни живых, кто защищал ее...
Вот передо мной лежит красноармейская книжка, которую я двадцать лет не брал в руки, а сейчас читаю:
“Мешков И. Участвовал в боях в 12 Отдельном горнострелковом отряде. Перевал Марухский, с 10 октября 1942”.
Нам удалось встретиться с И. Л. Мешковым. Иван Лаврентьевич попал в отряд с первого дня его сформирования. Он рассказал о боях и метелях, о друзьях, а потом и о той сложной и страшной ситуации, когда, не надеясь остаться в живых, он и его товарищи написали ту самую записку.
— ....Однажды нашему отряду был дан приказ выбить немцев с юго-восточной высоты перевала. Было это уже в конце марухских событий. Я, командир отделения, в то время тоже шел с пятью бойцами на штурм. Наступление происходило днем, под надежным прикрытием наших минометчиков. До основного подъема мы подошли в полной темноте и, вырубая ступени в ледяной скале, полезли к немецким огневым точкам. Через несколько часов выбрались на гребень и сразу попали в ад: невероятной силы ветер и мороз на высоте больше 3000 метров сбивал нас с йог и разбрасывал в разные стороны. Мои бойцы и я держались друг за друга и шли вслепую, потому что отведя руку от лица — и она исчезает в сплошном снегу. Вдруг дуть оборвался и, пролетев метров пять, мы рухнули в мягкий снег.
Это было спасением для нас, хотя тогда казалось — гибелью. Выбраться мы не могли, а звать на помощь в таком буране бесполезно. Снег запорошил нас, и четверо суток, пока длился буран, мы сидели, прижавшись друг к другу, по имея ни воды, ни продовольствия. На пятые сутки установилась ясная и тихая погода, но мы уже совершенно обессилели, да к тому же и полушубки наши размокли, и мы понимали, что, едва мы выйдем на мороз, они тотчас смерзнутся и скуют нас, как в железо.
Дали автоматную очередь, потом еще одну. Вскоре подошли к нам паши альпинисты, вытащили нас и эвакуировали в полевой госпиталь. Со мной еще благополучно обошлось, а вот у троих товарищей оказались обмороженными руки и ноги...
Дальше Иван Лаврентьевич рассказывает о песне и лете 1943 года, о чем мы знаем уже из беседы с Васильевым, называет места, где, по его предположению, и сейчас можно отыскать зарытые ими трофейные противогазы, гильзы, вьючные кухни и другое снаряжение...
...С перевала наш отряд отправили в Сухуми и там меня зачислили в 1-й батальон 13-го стрелкового корпуса, где я и прослужил до демобилизации.
Интересная встреча произошла у меня в Сухуми. Дело в том, что было пас до войны четыре брата, троих из которых призвали в армию в день объявления войны, а младший братишка, Саша, оставался дома. Почти два года не получал я известий ни от братьев, ни от сестры, которая эвакуировалась с детьми в Гурьев. И вот иду я по сухумской улице и вдруг слышу из строя солдат окрик:
— Ваня!
Оглядываюсь и вижу: братишка мой, Саша, со взводом шагает куда-то. Ну, до того как посадили их в эшелон, удалось поговорить нам минут двадцать. Уехал он на фронт и с боями дошел до Берлина, а сейчас в Риге работает инженером. Второй брат тоже остался живым и работает сейчас в Калинине, а один над смертью храбрых под Курском. Я, как и до войны, работаю в цехе подземного ремонта скважин при нефтеуправлении “Артемнефть”) я должности старшего инженера по нормированию. Живем мы с братьями дружно, часто ездим друг к другу...
Совершенно неожиданно мы узнали о судьбе автоматчиков 12-го ОГСО, о которых не смог рассказать нам Петр Александрович Плиев, так как он не знал результатов этого похода разведчиков в тыл врага.
Вот как это было.
Майор М. Зюбин опубликовал в газете “Красная звезда” маленькую заметку.
“ИНТЕРЕСНАЯ БИОГРАФИЯ У НАШЕГО КОМБАТА
В библиотеке части проходила читательская конференция по книге В. Гнеушева и А. Попутько “Тайна Марухского ледника”. Выступавшие волны восхищались мужеством советских героев, дравшихся с ненавистным врагом в заоблачной вышине, на вечных льдах седого Маруха.
— А теперь выступит участник этих боев... — объявил ведущий.
Солдаты взглянули на поднявшегося со своего места офицера и радостно заулыбались: это ж их командир батальона подполковник Л. С. Папсеев! Не шелохнувшись слушала молодежь его рассказ о том, как восемнадцатилетний парень из кубанской станицы, Леня Папсеев, стад автоматчиком, ходил в разведку, добывал “языков”...
Группа бойцов под командованием лейтенанта Корсакова, в которую входил и Папсеев, получила задание пробраться в тыл врага. В труднейших условиях разведчики выдержали бой с целой ротой фашистов, добыли ценные сведения о противнике. В исключительно трудных условиях им пришлось подниматься на перевал. За облаками их застала буря. Двадцать трое суток боролись со стихией восемь смельчаков. В блиндаж отряда их уже вносили на руках. Докладывали добытые сведения разведчики ложа.
А вскоре герои-ледопроходцы уже были в рядах атакующих советских горнострелков. Данные их разведки помогли командованию организовать успешное наступление на врага...
— Вот какая, оказывается, интересная биография у нашего комбата! — переговаривались солдаты, расходясь с читательской конференции.— Это настоящий герой.
На другой день они с особым вниманием слушали разъяснения подполковника Папсаева, который учил их мастерству вождения танка.
Майор М. Зюбин”.
Нам удалось связаться с подполковником Леонидом Самуиловичем Папсеевым, который проходит службу в воинской части 15332.
Он рассказал о действиях двух групп в ночь под новый 1943 год, когда немцы начали отходить с перевала.
Первой группе была поставлена задача выйти в аул Красный Карачай, преследуя отходящего противника. Вторая группа, в которую входил и Папсеев, должна была выйти в поселок Архыз. Эту группу возглавлял младший лейтенант Корсаков. Папсеев помнит некоторых участников этого похода: старшего инструктора альпинизма Джапаридзе, старшего сержанта Ляшенко, солдат Илью Хоменко (погиб па перевале), Петра Худоба из Прикумского района Ставрополья, и Николая Клименко из Майкопа.
— На выполнение этой задачи, — говорит Папсеев, — нам было дано 10 дней. В течение четырех суток мы буквально “плыли” по снегу и лишь на пятые сутки глубокой ночью подошли к Архызу и заняли оборону в развалинах разрушенной турбазы.
Еще было темно, когда в селе началось движение. Мы поняли, что там еще немцы. Когда рассвело, по сваям мы переправились через реку и сошли в поселок. Конечно, жители Архыза были обрадованы нашим приходом и радушно нас встретили. Они нам и рассказали, что рано утром немцы на санях поспешно начали уходить на Ермоловку и Зеленчукскую. Никто из жителей Архыза тогда нам не поверил, что мы пришли с Марухского перевала, потому что в зимнее время пройти по этому маршруту невозможно.
Выполнив свою задачу, мы должны были возвращаться в отряд. Но мы понимали, что невозможно по леднику подняться и выйти на перевал Марухский.
В создавшейся обстановке младший лейтенант Корсаков принял решение: идти на Ермоловку, Зеленчукскую, Красный Карачай, куда ушла первая группа и оттуда выходить на перевал.
После короткого отдыха, рассказав жителям Архыза все новости и указав, где находятся склады с продовольствием, оставленные немцами, мы вышли в Ермоловку. Ночь провели в каком-то полуразрушенном здании, на второй день мы пришли в Ермоловку. Снова радостная встреча с жителями. Все они хотели заполучить к себе на квартиру солдата Красной Армии и требовали от нашего командира “раздавать” нас только по одному. Задерживаться, конечно, мы не могли и на следующий день вышли в Зеленчукскую. Много народу собралось на площадь станицы приветствовать советских солдат. Много было слез радости освобождения и горестных слез по замученным и расстрелянным немцами жителей Зеленчукской.
Отдохнув, мы отправились в Красный Карачай. Там мы узнали, что наша первая группа за трое суток до нашего прихода ушла к перевалу.
Из Красного Карачая рано утром нас на санях повезли в сторону перевала. Правда, далеко ехать нам не пришлось, так как лошади не могли дальше идти по глубокому снегу.
Провожавшие нас жителя села говорили, что мы не дойдем до перевала, что идти туда зимой — безумство. Но солдатский долг нам велел идти.
Трудно передать,— говорит Папсеев,— те лишения и трудности, которые нам пришлось перенести при возвращении в отряд. После выхода из леса мы попали в сильную метель. Вокруг ничего не было видно, и мы шли только на ветер, зная, что он дует с перевала. К подножыо перевала мы подошли, когда было уже темно. Ветер превратился в настоящий ураган. Вокруг непроглядная тьма снега. Нам ничего не оставалось делать, как идти только вперед, выйти на перевал и попытаться найти на перевале бывший немецкий домик. Конечно, в этом диком хаосе ветра и снега мы потеряли всякую ориентировку и хотя медленно, но подымались все выше и выше.
О том, что мы вышли на перевал, мы поняли по тому, что на нем не было снега, его сметало ураганным ветром. Но в какой точке мы находимся, куда нам идти дальше мы не знали. И только случайно наткнувшись на немецкое кладбище (там был сложен высокий тур из камней), мы смогли определить, куда нам идти дальше. С большим трудом мы нашли землянку. В течение пяти суток бушевал метель, и мы сидели в этой землянке, питаясь почти одним снегом. Когда установилась погода, мы вышли с перевала. Это было раннее утро, кругом стояла мертвая тишина, от ослепляющей белизны снега мы надели защитные очки и двинулись в направлении к водопаду. Снег был рыхлый, и несмотря на то, что мы надели на ноги снегоступы, идти было очень трудно, и снова мы не шли, а “плыли” по снегу.
В течение дня мы смогли только дойти до водопада, дальше идти мы не могли, ибо не было сил. Решили дать залп в надежде на то, что, возможно, он дойдет до расположенпого в лесу отряда. Мы знали, что после нашей стрельбы начнутся обвалы, и мы можем от них погибнуть. Но у пас иного выхода не было. Действительно, сразу же после залпа все вокруг загрохотало, ясный день превратился в темную ночь и, казалось, что сами горы стали рушиться. Обнявшись и крепко держась друг за друга, лежа в снегу, мы ждали своей участи. Но, к нашему счастью, все обошлось благополучно. Обвалы через некоторое время прекратились, и мы решили несмотря ни на что продвигаться вперед.
Командование 12-го ОГСО к этому времени подготовило группу, которая должна была пройти по нашему маршруту и разыскать нас. Велика была паша радость, когда мы встретились. Мы плакали, встретив своих товарищей, которые шли в снегах Главного Кавказского хребта, чтобы спасти нас. Мы плакали от радости и не стеснялись слез.